Смотрю, слушаю, думаю...

С мамы начинается Земля.
В люльке просыпается Земля.
Под солнцем качается Земля.
В сказке продолжается Земля.
А на Земле — песни.
(Ю. Шесталов).
Мир, постепенно осознаваемый ребенком, с песней матери входящий в сердце ребенка, вместе с ним качающийся в колыбели... Земля, колыбель человечества, сама — ребенок в колыбели мироздания. Место человека на Земле и отражение всего окружающего в личности человека... Человек в мире и мир в человеке — в искусстве всех времен самая значимая, самая неисчерпаемая и вечно злободневная тема, без обращения к которой нет ни подлинного художника, ни, собственно, настоящего искусства. Для художника, о котором мы намерены говорить, эта тема явилась определяющей всю его долгую творческую и общественную жизнь.
22 июня исполняется 70 лет замечательному поэту, прозаику, публицисту и ученому, классику мансийской и русской литературы XX века Ювану Николаевичу Шесталову. В преддверии этого события важным представляется еще раз оценить вклад писателя в развитие мансийской, русской и мировой литературы.
Время в который раз убедительно показало, что и у малого народа может быть подлинно большая литература. Более сорока лет прошло с тех пор, как появились в печати первые повести молодого «таёжного» писателя Ювана Шесталова: «Мы живем на Севере», «Синий ветер каслания» — и первое синкретическое, сочетающее в себе поэзию и поэтизированную прозу, произведение — знаменитая «Языческая поэма». Около тридцати лет прошло с того дня, как уже международно признанному художнику слова Ювану Шесталову была присуждена весьма престижная Государственная премия России имени М. Горького. Эта премия явилась признанием заслуг поэта перед культурой и литературой не только манси, но и всех народов многонациональной страны. Сын мансийского колхозника, выросший в русской школе-интернате, Шесталов, по словам известного поэта Владимира Солоухина, для народа манси — это «голос, язык и /.../ основоположник литературы». Для русских он своеобразный культурный знак: и авторитетный источник сведений о соседнем народе, и символ души этого народа — тот же «голос и язык». В контексте мирового искусства у Шесталова также есть свое неповторимое лицо, свой особый статус и, можно смело утверждать, своя миссия. Как узбекская литература — это прежде всего Алишер Навои, так и литература манси — это в первую очередь Юван Шесталов.
Будучи носителем двух культур — родной мансийской и русской, принявшей в себя девятилетнего мальчика, рано потерявшего маму, обитателем двух специфических миров — таёжного и городского (ленинградского, в котором он прожил сорок лет), — Шесталов не понимает и не принимает в других «этнических» писателях гипертрофированной народности с ее нарочитым «возвращением к корням», с демонстративным отказом от производственных, научных, творческих достижений всего человечества, с эпатажным погружением в «сугубо народный» быт. Подлинная народность поэта кроется в его глубоком уважении к сформированному столетиями жизненному укладу манси, в котором для представителя современной городской цивилизации столь непривычно нераздельны быт, мифология, искусство, ремесло: одно вытекает из другого, одно объясняется другим. Эта нераздельная сложность, еще более осложнившаяся во взаимодействии мансийской и русской (советской) культур, и становится одним из основных предметов художественного осмысления писателя. Истиннейшая народность есть и в осознании опасности, грозящей этническим культурам, в том числе культуре манси, в условиях современного развития человечества. И еще совершенно особенная народность Шесталова-поэта проявляется в пронизанной фольклорными мотивами и не утрачивающейся при переводе на русский язык мелодике его стихов и даже прозы, своеобразная певучесть которой мгновенно замечается как одна из ярчайших черт стиля писателя:
Помню: я плакал. В берестяной люльке плакал, со связанными руками рыдал, на солнце ревел, на небо орал. Солнце качает меня и качает. Режет мне глаза и на жарких руках качает.
— Не качай меня, солнце! — может быть, кричал я.
— Не пали меня, солнце! — может быть, кричал я.
— Не слепи меня, солнце! — может быть, кричал я. — Я еще не успел ничего увидеть.
— Развяжи мне руки, солнце! — может быть, кричал я. — Я еще не успел ничего сделать...
Юван Шесталов — билингв, он одинаково думает, говорит и пишет на манси и русском, одинаково восхитительно владеет как мансийским, так и русским художественным словом, часто сам переводит свои произведения на русский язык. Как для русского, так и для мансийского читателя он, фактически, явился открывателем огромных изобразительных возможностей языка манси. И тем более отвратителен Ювану Николаевичу любой этнический шовинизм. И в стихах, и в прозе, и в публицистике писатель не единожды говорит: «Я — манси», но никогда в этом не было национального апломба, никогда это не звучало вызовом братству народов, так глубоко ощущаемому Шесталовым. Г.Ионин обобщил шесталовскую идею межэтнических взаимодействий в емкой и глубокой фразе: «...если каждый народ достигнет духовной культуры и, руководимый ею, проверит свой путь от истока к современному рубежу и мысленно пройдет его вспять от современного рубежа к истоку, не теряя своих лучших открытий и завоеваний духа, то окажется, что все народы Земли — действительно братья и что все они смогут вместе и сообща спасти себя и нашу Землю, объединившись духовно, но при этом ... не растворяясь друг в друге, не утратив свое лицо и свой язык».
Богатство мансийской мифологии, возвращенное писателем в общий контекст мировой культуры, осмысливается им вовсе не с этнических позиций. Когда Шесталов погружает своего читателя в мировоззренческие бездны народного мифа, манси в нем нередко уступает место гражданину Вселенной: мансийский космогонический миф в его художественной интерпретации оказывается необычайно близок мировоззренческим концепциям мировой философии, этнические ценности — тождественны ценностям общечеловеческим. В его сакральной поэзии это сочетание, казалось бы, несочетаемого, представлено наиболее естественно и убедительно:
Прими руку спасения.
Сакральные знаки
творения
пойми как Откровение
рокового знания Торума * — (верховное божество в пантеоне манси. — А. Н.)
Космического Сознания
погибели и спасения.
Своеобразным филсофским открытием Ювана Николаевича можно считать его концепию Севера (а не Востока и Запада) как духовного центра человечества:
Север.
Се — Вера.
Се есть Вера.
Спасение — в Вере.
Спасение — в Севере.
Север по Шесталову — место и условие духовного единения человечества, хранилище древнего знания и своеобразная пуповина, соединяющая человека с матерью-Землей. Тем более важными для него оказываются проблемы, связанные с промышленным освоением Севера.
Юван Шесталов в полной мере может быть назван поэтом гармонии. Тем болезненней им ощущаются любые диссонансы в отношениях между людьми или человеком и окружающей действительностью. Его герой-мальчик, как и сам писатель когда-то, убегает из дому, будучи неспособным смириться с несправедливостью и не имея возможности восстановить справедливость иным способом. Он ни минуты не может оставаться там, где есть неправда, клевета, жестокость, недоверие. Преодолеть границу смерти (прийти к маме, которая умерла) ему кажется более легким, чем остаться там, где попрана справедливость. И он, и его герой мучительно страдают от малейших нарушений в общей гармонии мира: «Он философски глубок, он поэтически могуч. В его поэзии находят отклик все острые противоречия современности, вся боль человека наших времен и его торжество» (Вл. Солоухин).
В этом отношении Шесталов-манси снова уступает Шесталову-просто человеку. Большое и малое в мире в его глазах приобретают равную ценность. Человек никогда не становится важнее природы, но никогда и не уступает по значимости ни одному из ее элементов:
Настоящая книга —
Библия.
Настоящий человек —
Библия,
Непрочитанная Библия
Самодействующего
Мироздания.
Познание и самопознание — основные ценностные ориентиры поэта. Они объясняют и обусловливают нравственный выбор человека, широту его взглядов и глубину интересов. Они позволяют читать мир как сказку, в которой за увлекательным сюжетом кроются сложные философские задачи:
И зачем мы,
как опьяненные,
Мчимся к тебе?!
Неужели рядом,
В краю родном,
нет чуда,
Достойного наших восторженных «ахов»
и «охов»,
Которыми мы,
ошарашенные,
Одариваем
Это высокомерное море,
Плещущее день
и ночь у наших ног?!
А может быть,
мы просто
Вечные идолопоклонники,
Привыкшие кланяться
Какому-то камню,
Дереву,
Морю,
Человеку,
Делая их святыми?!
И снова, и снова
Хотим верить не себе,
А ему, Волшебнику,
Кудеснику-исцелителю...
Кто ты, море?
Откройся!
Я не знаю тебя,
Как не знаю
до конца самого себя...
Они определяют человеческое в человеке, как бесчеловечность определяется невежеством и нежеланием разбираться в себе:
Я — человек.
Значит, должен
я думать:
Так называться даны ли права мне?
Там, где сейчас островерхие чумы,
Дом я сумею
построить из камня.
Там, где полнеба
в полярном сиянье,
Реки холодные вспять поверну я,
Чтоб гидростанция теплым дыханьем
Грела сибирскую землю родную,
Чтобы в таежной
нахмуренной чаще
Очи Сибири сияли
от счастья.
Я — человек.
Захочу — и отныне
Станет земля... молчаливой пустыней...
И по обугленным хрупким каменьям
Люди — бестелые привиденья,
Алые, с блеском безумья на лицах —
К огненным рекам пойдут вереницей.
Тот, кто придумал кошмар Освенцима,
Тоже считал себя человеком.
Тот, кто придумал пожар Хиросимы,
Тоже считал себя человеком!
Я — человек.
Перед именем этим
Быть мне пожизненно в строгом ответе!
(пер. Н. Грудининой)
Вот и еще одна из идейных аксиом поэта: нравственность не появляется сама собой, не присуща нам от рождения. Она воспитывается, и более всего — воспитывается в человеке им самим. Высокая нравственность — величайший труд, требующий постоянного осмысления как мира вокруг, так и собственных мыслей и поступков. Нравственность требует душевного творчества, которое возможно только при внимании и уважении ко всему, что вне тебя и в тебе самом, при осознании себя частицей мира. Герой Шесталова нравственен и в этой нравственности всесилен потому, что он единое целое с солнцем, собакой, язем, с которыми играл в детстве, с качавшей его рекой, с взрастившей его тайгой, со всем образом жизни родного народа, с его верованиями и промыслами, с большим народом большой страны, давшей ему возможность учиться новому, со всем мирозданием, для которого он, даже взрослый, вместе со всей огромной Землей — ребенок в колыбели. Духовная деятельность для писателя неотделима от напряженного и постоянного размышления. И это размышление становится залогом будущего — сказочного будущего:
Сколько звуков, сколько жизни! Неужели все они когда-нибудь станут сказкой?
И, проснувшись однажды утром, я увижу вместо солнца яркое электросветило и не гогот гусиный услышу, а рокот железных машин.
Знаю: будет новое утро. Знаю: однажды и я проснусь в новой сказке. Ведь только в новой сказке кроется новое чудо жизни! Новое чудо жизни...
Я иду по моей земле. Смотрю, слушаю, думаю...