Память о постоянном голоде

Валентину Федорову было два с половиной года, когда закончилось его сытое теплое детство. И началась борьба за жизнь. Редкий человек помнит события, происходившие с ним в ясельную пору. Валентин Сергеевич ничего не забыл. Война, блокада, эвакуация оставили в памяти глубокие зарубки.
Он появился на свет в местечке Рахья под Ленинградом. В крепкой семье. И был вторым ребенком после родившейся на три года раньше сестры Тони. У Федорова сохранилась довоенная карточка, на которой он, совсем еще кроха, стоит на стульчике, разодетый словно какой-нибудь лондонский денди. До Великой Отечественной войны, вспоминает он, даже в пригороде никто грядки не полол. Необходимые продукты покупали в магазинах. Благо, что на прилавках было все. Валентину Сергеевичу особенно запомнилось изобилие икры — красной и черной. «В общем, — заключает, — жили очень даже хорошо!» А потом началась война. И голод.
— Вы когда-нибудь ощущали постоянный голод? — интересуется он, заранее зная ответ. — Вот! А нам кушать хотелась всегда.
Что чувствует маленький, почти прозрачный от ежедневного недоедания, человечек? Только одно — острое желание поесть, чтобы заглушить жалобные подвывания безмозглого желудка, которому не объяснишь, что идет война. Худенький Валя к своим трем годам уже знал цену крохотному кусочку черного хлеба. Сто пятьдесят граммов на человека в день. И длинная очередь, состоящая в основном из ребятишек (родители с утра до позднего вечера на работе), зажимающих в кулачках хлебные карточки. Вкуса черной дольки Федоров уже не помнит. До вкусовых ли ощущений тогда было?
— Проглотишь — и все! Что было, что нет! — говорит он. — Люди еле двигались. Пили и пили воду, чтобы заглушить голод. Прямо на улицах лежали умершие. У тех, кто еще оставался в живых, не было сил убирать покойных.
Каждому работающему в блокадном городе тогда выдавали жидкое мыло, которое надо было вываривать, чтобы получить мылящийся твердый комок. Однажды Валентин с Тоней, лежа на печке, наблюдали за матерью. Она возилась на кухне и что-то там помешивала на сковородке. Постукивание ложкой и аппетитное бульканье воскресили в детях ощущение довоенного уюта. Измученные ребячьи желудки начали верещать совсем уж истошно. Вот сейчас мать приготовит вкусненькое и позовет к столу... Но она почему-то поставила сковороду с варевом на полочку да еще задернула занавеской. И ушла на работу. Валя с Тоней слезли с печки, взобрались на табуретки и достали сковороду.
— Смотрим: ой! Так там же блин! — вспоминает Федоров историю, накрепко врезавшуюся в память. — Почему же мать не кормит нас? Мы поставили «блюдо» на стол, взяли ложки, отковырнули по кусочку. На второй нас не хватило. Блин оказался мыльным! Мать, конечно, заметила «пробы». Охнула: отравиться же могли!
От голода люди спасались огородами. Даже в самом Ленинграде все скверы и парки были распаханы под посадки. А дети из леса не вылезали, собирали грибы, ягоды.
Глубокой осенью 1942-го Валентин с матерью и сестрой отправились в эвакуацию. Отец, машинист паровоза, оставался в оккупированном городе.
— Нас переправляли через Ладожское озеро, — рассказывает Валентин Сергеевич. — Куда? Россия — страна большая! Погрузили всех на три катера, затолкали в трюмы как селедок в бочку. Капитан посоветовал всем, у кого есть что-нибудь съестное, покушать перед дорогой. На Ладоге в тот день была болтанка. Из-за этого у многих начиналась морская болезнь. Людей выворачивало. Голодных тошнило одной желчью. У меня остался в памяти один эпизод. В трюме напротив сидит мужчина и держит на коленях солдатский котелок с макаронами. Он их ест, а его тут же травит. Жуткая картина, неприятная. Но это было...
Только катера двинулись в путь, как появились вражеские самолеты. Начали бомбить. Один катер пошел на дно. Два других, к счастью, сумели добраться до другого берега. Эвакуированных пересадили в «столыпинские» вагоны, в которых раньше перевозили заключенных. Отправили в сторону Ярославля. Дважды на эшелон налетали немецкие бомбардировщики. И если в первый раз ленинградцам удалось восстановить состав, то после второго налета восстанавливать было уже некому и нечего. Оставшиеся в живых пошли пешком от станции к станции. Федоровы побрели в сторону Тамбова к родственникам. Останавливались в деревнях, просились на ночлег, обменивали вещи на продукты. Шли долго. Дело к зиме близилось. В Тамбове, однако, надолго не задержались. Обременять родню, которая бедствовала ничуть не меньше, чем они сами, не стали. Пошли дальше — в Саратовскую область. Там и остановились.
— Наши саратовские родственники работали на молочно-товарной ферме, — продолжает «листать» детскую память Федоров. — Насмотрелся я там на коров! Кормов не было. В степи росли только колючки и полынь. Зимой совсем бескормица. Несчастные коровы были подвязаны веревками, потому что сами стоять не могли — падали. А ведь их еще и доили! Поедят буренки полыни. После нее молоко горькое-прегорькое! Но кушать-то хочется! Вот мы и бежим на ферму перед сном, чтобы напиться этой горечи. По весне было лучше — собирали на полях оставшуюся в земле раскисшую картошку, добавляли в нее отрубей и пекли лепешки.
После освобождения Ленинграда, вернуться в город разрешили только взрослым. Дети должны были оставаться в эвакуации до тех пор, пока разгромленная фашистами Северная столица хотя бы частично не восстановится. Водопровод и канализация в Ленинграде пришли в негодность, еще не все трупы были убраны с улиц. Правительство боялось возникновения эпидемий.
Мать Валентина, чтобы добраться до родных мест, устроилась в воинский эшелон поваром. Но двоих детей бросить на родственников не решилась. Тоню забрала с собой.
— Мама везла сестру в мешке из-под картошки, — продолжает свой рассказ Валентин Сергеевич. — Тоня выходила только по ночам, когда никто не мог ее увидеть. С месяц они так ехали. Потом когда запрет на детей был снят, мать забрала в Ленинград и меня. В 1946 году я пошел в школу. Помню, как наш класс повезли на экскурсию в царские места: Петергоф, Павловск, Александровск. Дворцы и резиденции находились в плачевном состоянии — руины без окон и дверей. Все сожжено, разбито и разграблено. Запали мне в душу эти разрушенные дворцы, и я решил, что стану строителем. После службы в армии поступил в инженерно-строительный институт.
Со студенческим отрядом Валентин Федоров попал в Салехард. Заведующий окружным отделом народного образования Костецкий специально приехал в Ленинград набрать наиболее профессионально подготовленные кадры. Валентин Сергеевич уже имел опыт работы на стройке. И это сыграло решающую роль. Двенадцать ленинградцев в 1967 году отправились на Север строить котельные, чтобы перевести школы-интернаты Шурышкарского района с печного отопления на водяное. Там Федоров и познакомился со своей будущей женой Верой. Они поженились в Ленинграде, а когда Валентин Сергеевич получил диплом, вернулись в Салехард.
В общей сложности Федоровы отдали Северу 30 с лишним лет. Валентин Сергеевич осваивал газовую целину с самого первого колышка. Вера Александровна работала заведующей центральной районной аптекой. Молодость прошла, зрелость миновала. Уйдя на заслуженный отдых, они хотели бы перебраться в Санкт-Петербург. Но нет больше у Валентина Сергеевича родового гнезда в местечке Рахья. После смерти родителей в 1982 году он не смог оформить дом, в котором прошло его детство, на себя. Закон не позволил.
— Раньше была такая система: если человек не прописан в доме родителей, то после их смерти жилье считается выморочным, — объясняет Федоров. — Моя сестра к тому времени получила в Ленинграде квартиру, где и жила со своей семьей. Таким образом, мы с Верой остались заложниками Севера...
В конце концов, перебрались в Тюмень к дочери. Валентин Сергеевич, большой любитель ходить в лес по грибы и ягоды, а также возделывать огород, предпочитает большую часть года проводить в деревне, где у Федоровых есть дом.
С детства в нем живет одна страсть — сладкое. Когда голодные годы миновали, а в доме появилось душистое варенье, он не мог успокоиться, пока не уничтожал все запасы. Так с тех пор и остался сладкоежкой...