№124 (4384) 12.07.2007 Ванна с шампанским

В одном из материалов я как-то упомянула о праздниках на журналистской улице, о том, как взлетает ввысь душа после встречи с неординарным человеком, героем будущего репортажа или очерка. И все же будни пишущего человека не состоят из сплошных полетов. Обломы случаются тоже. С возрастом я научилась не травмироваться из-за чьего-то высокомерия, не воспринимать отказ от интервью как личную трагедию. Кстати, заметила, быть невежливыми позволяют себе, как правило, люди случайные в своей профессии...
...В большом торговом предприятии идет грандиозная перестройка. Здание в скором времени облачится в новые одежды и украсит собой одну из городских площадей. На стройке трудятся люди разных национальностей. Мне давно хотелось написать о жизни иностранцев в Тюмени — в ней немало интересного и поучительного. Познакомилась с одним из строителей, объяснила цель беседы, в условленное время встретились и поговорили. Молодой человек, гражданин Турции, произвел впечатление, даже, скорей, потрясение интеллигентностью, образованностью и человеческим обаянием. Он является автором диссертации и разработчиком уникальной компьютерной программы в области сейсмологии. При всех своих достоинствах собеседник был внимателен и корректен: отвечая искренне на вопросы, тем не менее, вежливо уклонялся от тех, на которые не хотел или не мог отвечать. «Извините, это коммерческая тайна», «извините, этот вопрос оставим без комментариев», — прозвучало пару раз и все с улыбкой, дескать, вы же понимаете...
Для полноты картины требовалось включить в материал комментарий руководства торгового предприятия, вполне безобидную информацию о том, какие «архитектурные» изменения претерпит магазин, чем порадует покупателей и т. д.
Я позвонила в приемную, представилась. Секретарь подозрительно осведомилась, по какому вопросу понадобилась встреча с директором магазина. Я объяснила. Руководителя на месте не оказалось, оно понятно, грандиозный ремонт и текущие дела уплотняют рабочий график до предела. Спрашиваю, с кем на интересующую тему можно поговорить. Нехотя, словно в нарушение государственной тайны, девушка выдала-таки номер заместителя директора. Крайне недружелюбная секретарша явно что-то напутала: за два дня дозвониться мне не удалось.
На другой день звоню снова, авось повезет. Еще как не повезло: приемная общаться не желает категорически — обеденный перерыв. Пытаюсь удержать разговор, чтобы узнать... На другом конце провода — еле сдерживаемая ледяная ненависть: «Вы что, не понимаете, у нас обед!» Понимаю, но теряюсь: откуда такая нервозность и подозрительность? Третий по счету телефонный разговор, теперь уже с замом, добил окончательно. Мне недвусмысленно дали понять, что я грубо нарушаю субординацию: чтобы получить разрешение на интервью, порекомендовали обратиться с «официальным письмом». О фотосъемках стройки и речи быть не может. Кто знает, под обновленным фасадом торгового центра вдруг скрывается режимный объект или целая система ПРО спрятана? Поди угадай...
Не скрою, на душе было скверно. Не из-за грубости и чиновничьей нелюбезности. Из-за попранной «субординации», ставящей журналиста (между прочим, члена Союза журналистов России) в разряд робкого просителя. Мэры городов, «генералы» нефтедобычи, руководители силовых структур никогда, на моей памяти, не требовали официальных прошений на интервью и с пониманием относились к работе журналиста. Время спустя я вспомнила: а ведь с подобным сталкивалась и не раз, лет двадцать назад на Севере, во времена дефицита, талонов и ОРСовского всевластия.
Королева дефицита
Ноябрьск, начало 80-х. Тесный коридор в здании Отдела рабочего снабжения. С четырех до шести визируют талоны на детское питание: без орсовской печати концентрированное молоко в магазине не продадут. Очередь большая, в основном из таких же, как я, молодых мамочек. Женщины заметно нервничают, почти у всех малыши оставлены на попечение соседки или старшего ребенка—бабушки в те годы на Севере были редкостью.
Из кабинета выходит в слезах юная женщина, за ней, стуча каблуками, как копытцами — та, которая ставит заветную печать: «Кто с чужими талонами – может сразу уходить»! Со злостью оглядывает съежившуюся очередь, громко хлопает дверью. Женщина плачет, по-детски всхлипывая: «Чем я теперь кормить их буду? У меня близнецы, мальчики. Соседка перед отпуском дала мне свои талоны, я хотела их «отоварить». А она, — кивает на дверь, — сказала, что я аферистка и печать не поставила». Люди с талонами в растерянности. Женщина вновь занимает очередь...
Думаю, многие мамы тех лет с содроганием вспоминают эти часовые стояния перед ее кабинетом, раздраженно-досадливое «понарожали тут». Вряд ли можно забыть: очередь, робкое протягивание талонов продавцам, униженное: У меня грудной ребенок». А если молока в магазине не оказалось в продаже!.. В те годы, имея полновесную северную зарплату, люди не имели возможности потратить ее ни на вкусную еду, ни на одежду. Прилавки магазинов были пусты, большая часть продуктов отпускалась строго по талонам, по которым можно было купить кой-какую одежду. Тогда многие в Ноябрьске щеголяли в одинаковых блузках и спортивных костюмах, по ним опознавая «своих» в поездах дальнего следования и санаториях.
Рядовой житель «блат» среди орсовских работников считал редкой удачей. Это так же, как сегодня гастарбайтеру иметь земляка в миграционной службе. Королевы дефицита в те годы были особой, неприступной кастой. Эти женщины одевались во все импортное и модное, от них благоухало французской туалетной водой «Тет-а-тет», и вели они себя с простыми смертными по-королевски надменно. Через них «доставали» тушенку, трижды пережившую мыслимые и немыслимые сроки хранения, говорили, извлекалась эта тушенка из стратегических запасов «на случай войны». Знакомая продавщица в магазине, да что там, даже уборщица могла «отоварить» талоны и тогда была вероятность заполучить настоящее мясо, а не сало с «болоньей» вперемешку. Таковыми были реалии многих городов эпохи освоения Севера 80-х, эпохи всеобщего дефицита.
Женщину «с печатью» я встретила в Ноябрьске года два назад. То же злобное выражение лица, только теперь изрядно помятого. Те же «химические» кудряшки поредевших волос, тот же черный кожаный плащ с облезшей чернобуркой. Ноябрьск — город небольшой, многие старожилы знакомы друг с другом, какие-то из имен и по сей день на слуху. За дамой в чернобурке закрепилась слава редкостной стервы: «угон» чужих мужей, сживание со свету «врагинь», «съедение» начальницы и последующее занятие ее кресла — чего только не вменялось ей людской молвой. Говорили, после развала ОРСа ее никуда не брали на работу, дурная слава бежала впереди. В 98-м потеряла все сбережения, на нервной почве попала в больницу. Открыла кафе, прогорела, торговала на рынке, подсела на стакан...
Из всех дрянных или грустных обстоятельств жизни женщину вытаскивает любовь. С очередным мужчиной наперевес когда-то она гордо вышагивала по двору мимо сплетниц-соседок. Ей везло с любовниками — их было много – не везло лишь с любовью. Рыцари черешни и помидоров с городского рынка когда-то не без ее помощи обзавелись ларьками и магазинчиками – и очень быстро о ней забыли. Знакомые, обивавшие порог ее кабинета в поисках «дефицита» друзьями не стали.
Последний удар нанес Алик, старый ухажер, которого когда-то приютила у себя. Неутомимый был с фантазией: купал женщину в ванне с шампанским. На следующий день после ванны она помогла с пропиской. И вот, двадцать лет спустя Алик вспомнил о ней. Правда, бывший ухажер не сразу узнал пассию бурной молодости. Два дня похмелял, не забывая о контрольном «люблю», и женщина сдалась: оформила ссуду в банке на свое имя. Итог печален и банален – Алик, получив деньги, надо сказать, очень даже большие, испарился. Из всего имущества у женщины осталась квартира в «бамовском» доме. Все более-менее ценное вынесли судебные приставы. В перспективе светит продажа квартиры в счет погашения кредита и переезд в «социальное» жилье.
Истории жертв преходящих ценностей и неверия в общечеловеческие можно рассказывать до бесконечности. «Не место красит человека». Красит душевная чуткость. Начальничье кресло — вещь весьма зыбкая. Однажды оно может пошатнуться, а то и вовсе уйти из-под «седока», оставляя человека с тем, что он нажил сам или не сумел этого сделать – умом, добротой и нравственной опрятностью.