Легкой жизни я просил у Бога...

Лето в зените. Застывшие в безветрии облака. Утомленные зноем просторы полей. Сизая тень старых берез. Вековая ель во дворе дома-интерната... Кирпичный особняк стоит отшельником посреди леса вдали от дороги, ведущей в Тобольск, в местечке, именуемом Михайловкой. В 1902 году здесь была загородная дача архиерея. Знал, однако, духовный служитель, где уединиться от мирской и церковной суеты: места здесь красоты неописуемой. Здание из тех построек, что переживут века: в старину умели строить по своим, народным, рецептам.
При советской власти в бывшем архиерейском доме устроили дом отдыха для детей, затем для работников “умственного” труда, так записано в документах. Во время Великой Отечественной войны здесь нашли приют эвакуированные из блокадного Ленинграда. После войны в Михайловку свозили всех инвалидов-фронтовиков, оставшихся без родни. Вот ведь что интересно: безногие-безрукие солдаты великой Победы, не пожелав быть иждивенцами, рьяно взялись за хозяйство. Очень скоро обзавелись домашней скотиной, курами, выращивали овощи и картошку — в общем, говоря современным языком, перешли на самообеспечение...
С 1993 года здесь живут совсем другие обитатели — старики и инвалиды, освободившиеся из мест лишения свободы. Отсюда и название — “Специальный дом-интернат”, присвоенное в 1997-м. Тогда власти сочли разумным всех отбывавших наказание в исправительных учреждениях собрать под одной крышей — уж слишком специфическим был контингент: старики-разбойники, поселенные в обычные дома для престарелых, нарушали режим и покой других обитателей, создавая головную боль для персонала. В скорбной обители сегодня рядом с ними находятся и бомжи-калеки, кому некуда податься. Кто их ждет — деградировавших, больных?..
С НЕБЕС НА ЗЕМЛЮ ГРЕШНИКОВ
(фото2)Первое, что поражает в Михайловке, — чистота и ухоженность территории. Чувствуется хозяйская рука: выметенные тротуары и дорожки, обихоженные кусты сирени. Валерий Константинович Левин, директор интерната, говорит: по весне она цветет так буйно и такой пряно-терпкий воздух настоян вокруг, что сердце заходится. Встретил нас Левин хоть и приветливо, но все же настороженно: неизвестно, чего журналисты в газете напишут, да перевернут все, страхов нагонят. Нет, мы не за жареным сюда приехали. Просто посещение подобных заведений порой больше позволяет понять в жизни, чем целая полка умных книг. И потом — люди, которым суждено было оказаться под этой крышей, пришли сюда из той жизни, которую мы, вольно или невольно, делили с ними. Пересекаясь, отшатываясь или помогая...
О своих подопечных, а их у него 126 человек, Левин говорит скупо: “Нормальные люди. Да, в свое время набедокурили, но и наказание понесли. Я не рассматриваю их с точки зрения совершенных преступлений. Для меня они одинокие и нуждающиеся в помощи старики”.
Валерий Константинович в прошлом летчик. Нет, это в армии он был летчиком, а на гражданке — пилот “Аэрофлота”. Командир экипажа МИ-3, летал на трех типах вертолетов. История тюменской нефти — в его трудовой биографии: Самотлор, Надым, Уренгой, Тазовский и другие северные точки, где тогда и полосы-то взлетной не было...
У Левина — классическая внешность учителя: внимательный взгляд, неторопливые движения и адское терпение. Все под стать его второй профессии: ведь он окончил Тобольский педагогический институт. Однако не знание психологии и педагогики лежит в основе взаимоотношений директора с подопечными: “Всегда можно договориться. Мы ведь не ждем от них благодарности — это наша работа”. Ну а коль договориться не получается, есть другой метод воздействия — при интернате круглосуточно несет службу милицейский пост. Слабые с виду — и в чем душа держится только? — бывшие зеки могут устроить такие разборки, что без милиции не обойтись. Конфликты возникают, понятное дело, по пьянке. Откуда винишко? Из Тобольска, вестимо. Интернат хоть и специальный — не зона.
(фото3)У обитателей согласно Конституции — свобода передвижения. Броуновским оно становится в дни, когда приносят пенсию. По одному ли, с приятелями, но алчущие инвалиды и лихие старички скоренько шмыгают в рейсовый автобус и десантируются возле первого гастронома. Катаклизм, измеряемый в винно-водочном эквиваленте, к счастью для директора и персонала, заканчивается быстро: пенсии у интернатовских мизерные. К вечеру пьяные, но счастливые добредают-таки они до родного спецпорога. И снова тишь да гладь. До следующей пенсии. Ее, надо сказать, получают далеко не все. У тех, кто заработал трудовую пенсию, 75 процентов отчисляют в интернат за дополнительные услуги, как уточнили в областном департаменте соцразвития, оставшиеся деньги каждый тратит по своему разумению. По словам Веры Дмитриевны Марковой, специалиста по социальной работе, сложности в оформлении пенсии — даже по инвалидности — связаны с отсутствием у некоторых обитателей интерната паспортов. Кто-то его просто потерял. Благодаря запросам во все инстанции Марковой удается получить какие-то сведения о документе. А дальше — дело времени. Хуже обстоят дела с немыми и теми, кто потерял память...
СТРАСТИ НА СТАРОСТИ
Еще одно сильное впечатление от здешних мест — запах. У немощи и боли он свой, неистребимый, сколько бы санитарки ни драили и ни скоблили. Он сопровождает повсюду. Запах близкого небытия, запах проигранного финала...
С директором проходим по комнатам, в которых подопечные размещены по двое-четверо. В одних комнатах смотрят по телевизору чужую жизнь, в других — доживают свою...
Тамару Пименовну здесь называют “балериной”. Бывший хореограф из Тюмени, она среди других женщин выглядит нарядной иноземной птицей, случайно залетевшей не в то окошко. Это личность в интернате заметная. В свои восемьдесят — хоть и при скором, но макияже, аккуратно уложенные волосы венчает кокетливый бантик. Сухонькая и легкая, несмотря на возраст, Тамара Пименовна при любой погоде в чулочках и... на каблуках. Когда женщина появляется на людях не одна, она в любом возрасте остается ЖЕНЩИНОЙ. В столовую “балерина” пойдет под ручку с воздыхателем моложе ее на три- четыре десятилетия. Памяти Тамары Пименовны можно только позавидовать, как и способности отсеять из долгой своей жизни ненужное и второстепенное, смонтировав вполне сносный, даже благородный сюжет. Артистичная и легкая на подъем женщина полна энергии и неутраченных талантов. Одно из стихотворений посвятила родному интернату...
Самая старейшая обитательница здесь — Мария Карловна. Несмотря на свой преклонный возраст — 92 года, она помнит название родного города — Лихтерфейде. Ее отца, немецкого специалиста Карла Лаудона, пригласили в молодую советскую республику помочь ускорить индустриализацию всей страны. С женой и тремя малолетними детьми инженер строил мартеновские печи в Ленинграде, полюбил Россию, принял русское подданство. Энтузиазм первых пятилеток увлек настолько, что инженер отвечал категорическим отказом на все предложения вернуться обратно в Германию. В 37-м его, как вражеского шпиона, арестовали. Реабилитировали в 56-м. Тогда же из справки родные узнали, что умер Карл Лаудон в 43-м. В этот же год в трудовой армии подростком умер от непосильного труда и его сын — один из братьев Марии Карловны. Она и сама, как дочь врага народа, прошла каторгу трудовых лагерей. И вся ее последующая жизнь — работа, работа, работа... Единственный сын умер молодым. Есть внуки, они зовут бабушку к себе, но Мария Карловна никому не хочет быть обузой. Да и привыкла она уже здесь, как-никак почти тридцать лет в Михайловке. Сначала работала санитаркой, а теперь вот живет...
Несмотря на внешнюю однообразность интернатских будней, происходят и события неординарные: регистрация браков, например. Одной паре пришлось выделить отдельную комнату. Теперь Левин — в мучительных раздумьях: где изыскать угол для других будущих супругов? Страсти на старости случаются — как средство реставрации самооценки и вкуса к жизни. Немилосердной и скоротечной. Поздние, да что там — запоздавшие браки — как ностальгия по молодости и по тому, чего в ней не случилось...
Комната Владимира Васильевича — образец для соседей. “Я к себе никого не пускаю”, — говорит хозяин. Дощатые полы чисто подметены, вещи разложены по местам, бормочет телевизор с тусклым экраном. В углу — небольшой холодильник, по словам хозяина, никогда не пустующий. Казенный порядок оживляют птички: яркие канарейки и снегирь. Пернатые ухожены, в чистых клетках — корм и питье. Эти существа, пожалуй, единственные, с кем Владимир Васильевич нежен и заботлив. Птички отвечают ему взаимностью. Стоит хозяину подойти к клетке и заговорить с канарейками, как одна из них начинает вертеть головкой и кивать: дескать, как я тебя понимаю! О себе любитель-натуралист говорит скупо и многозначительно. “У меня с блатными крепкие отношения. Они меня не забывают”, — кивает на холодильник. За плечами Владимира Васильевича — долгий срок за убийство, которое, по его словам, он не совершал. Сын погиб в аварии, жена умерла, квартиры нет. В конце короткого монолога — выдох: “Жить надоело!” Глядя в его колючие и цепкие глаза, понимаешь неуместность дежурного участия. Бессилие и бесполезность напрасных слов...
Добродетели и грехи наши... Чем они воздаются? Возможностью спокойно подвести итоги перед окончанием земного срока или бессрочностью наказания?..
“ЛЮДИ ОНИ, ЛЮДИ!”
Показывая интернат, Валерий Константинович предупреждает не лезть к людям с расспросами: “Послать могут”. Те, кто побывал не в ладу с законом, держатся отстраненно. Рассказывать о себе не любят, да и о чем рассказывать-то? Биографический сюжет почти один: выпил — убил (украл, ограбил, изнасиловал и т.д.) — в тюрьму. Так прошла жизнь. И теперь самым трудным бывает распорядиться свободой, которую так ждал в неволе. Запертые годами в тесных камерах привыкают к ним. Там спокойнее, как в материнской утробе... И можно вспоминать. О том, как сами же лишили себя горизонта, возможности видеть небо.
Нехитрые потребности шальной молодости, кураж, блатная романтика... Хотелось всего и сразу. Кто бы знал — подсказал, что есть иные житейские радости: семья, дети, счастье возвращаться туда, где тебя ждут. И как невыносимо давит теперь небо свободы — неприкаянной, запоздалой и оттого безрадостной. Горечь внутреннего сгорания порой вырывается наружу, и тогда случаются драки, жестокие и короткие, как шальная гроза. Мудрый и терпеливый Левин с каждым из подопечных выстраивает отношения осторожно: “Психика у многих из них нарушена. Да и с чего им быть добрыми и веселыми? Я читал их личные дела — сплошь тяжкие и особо тяжкие преступления. Что теперь, выгнать за ворота или в глотку вцепиться? Не делю я их на тех, кто с улицы, а кто с тюремных нар пришел сюда. Люди они, люди! Понимаете?..”
По словам здешних сотрудников, люди, освободившиеся из мест лишения свободы, озлоблены на все. На судьбу. На себя. Как будто и не жил, а смотрел дурной детектив с собственным участием. Очнулся — один в пустом кинозале и надо выходить на улицу. Куда идти? К кому?
Жил в интернате старичок с типичной для этих мест биографией. Ничего не помнил ни о себе, ни о прошлом — следствие травмы головы. Вспомнил однажды имена троих своих детей. Каждый день уходил-убегал на станцию, к поезду: дети приедут, а их никто не встречает! Его возвращали то со станции, то с полпути обратно в интернат, а он снова — к поезду. К детям...
Другому освободившемуся Маркова по его просьбе разыскала дочь. Дала адрес: поезжай, там живут твои родные. Не поехал. Попросил: может, доченька сама приедет. Немолодая женщина приехала после долгих уговоров, чтобы сказать Вере Дмитриевне: “Мой отец — тот, кто меня вырастил, а этого (кивок в сторону) знать не хочу”.
Игорь Петренко, легкоатлет, участник Олимпийских игр. Вследствие травмы лишился обеих ног, у жизни отказали тормоза, покатился под откос...
Виктор Староверов, фронтовик, юнга Балтийского флота, награжден орденами и медалями. В бою при торпедной атаке был тяжело ранен, лишился ног. Оставил о себе самые светлые воспоминания — начитанностью, вниманием к окружающим, врожденной интеллигентностью, силой духа. Когда сюда стали переводить бывших уголовников, его отправили в другой дом-интернат. Сгорел там от болезни в считанные месяцы...
Первые спецпоселенцы, по словам персонала, были мастеровые. Кто-то рисовал чудные картины, кто-то изумительные поделки из жестяных банок вырезал. У нынешних обитателей руки к труду не приучены: интернат для них — отбывание очередного срока, завершение судьбы. Во дворе стоит добротная застекленная теплица. Но лишь двое из всех обитателей Михайловки находят удовольствие в работе с землей.
Есть здесь своя библиотека, свои завсегдатаи. Особым спросом пользуются исторические романы. Детективы, что характерно, любят немногие. Библиотекарь Фаина Васильевна Кряжева за 12 лет работы в интернате изучила вкусы и предпочтения своих читателей. Вчерашние закоренелые рецидивисты, оказывается, с упоением читают... любовные романы.
Иногда скорбную обитель посещают семинаристы, раздают духовную литературу. Изредка, но появляется и батюшка. Кто-то принимает причастие, исповедуется, молится. Слово Господне смягчает ожесточившееся сердце. И вот тогда, должно быть, нестерпимо страшно и муторно бывает вспоминать прошлое: обиженных тобою, обманутых и не простивших. И приходит почти физическое страдание: “Если бы вернуться на ту развилку судьбы!.. направо пойдешь...”
В день нашего посещения в интернате хоронили одну из женщин. Ни скорби, ни траура, ни горестных речей — естественное дело. У интерната есть свое кладбище, рядками теснятся могилки с крестами. Навещает ли их кто? Радовался ли кто хоть секунду, что ушедшие БЫЛИ С НИМИ? “Я вот умирать собираюсь, — это ”балерина". — Пока не ощущаю, но прислушиваюсь".
Мы выезжаем на поворот к Тюмени. На перекрестке по-прежнему стоит молодая женщина, мы ее видели по пути в Михайловку, еще посочувствовали про себя: в такую-то жару ловить попутку! Ошиблись, не разглядев еще одну искательницу легкой жизни...