Светлая повесть о кочегаре Раисе

В Тюмени супругов Вяловых знают немногие. Вот Мегион — другое дело, там им был почет и уважение как первооткрывателям сибирской нефти. Они оба работали в бригаде знаменитого Григория Ивановича Норкина. Признаться честно, своенравие мастера не очень-то подходило вышестоящему начальству, и потому к Норкину старались вообще не допускать корреспондентов, потому, вовсе незаслуженно, оставались в тени и его люди...
Леонид Арсентьевич Вялов — крестьянский сын не в одном поколении. Он рос в семье, где и без него было ровно семеро по лавкам, но мама, Клавдия Иннокентьевна, как-то сразу определилась, что жить в старости она будет только в доме Леонида. Кто бы спорил! Только никто тогда не знал, куда занесет его судьба.
Учиться мальчишке пришлось всего три с половиной года: таким ли здоровым, как он, хлопцам, за партой сидеть, когда все взрослые на войне?! А когда мужики домой вернулись, ему уже пятнадцать минуло, подходила пора самому в армию собираться... После службы и вовсе все сложилось для Леонида Вялова просто: командование выбрало двенадцать парней покрепче, каждому по комсомольской путевке в руки дали да высказали устное пожелание оправдать оказанное доверие. И они поехали в поселок Нарым.
Кто куда, а получилось, что он попал в домашнюю сторону: в Александровском районе Томской области, на берегу вольной Оби, стоял его родной поселок Зимний Киевск. Правда, расстояние между этими населенными пунктами было где-то 400 километров. Летом один путь — по воде, ненадежный, по причине того, что баржа проходила раз в месяц, а то и реже; зимой можно было добраться на лыжах. На побывке дома удалось пробыть всего два дня, но соседи сразу прознали, что Ленька Вялов станет работать на буровой.
Шел сентябрь 1955 года. Солдатиков приняли рабочими на трехмесячный испытательный срок. Выдержали четверо. Сдав экзамены, Вялов стал первым помбуром, еще через какое-то время — верховым. И только через десять лет он наконец-то поехал в Абакан на трехмесячные курсы бурильщиков. Вот и все его университеты.
Раиса Лазаренко пережила блокаду Ленинграда в коммуналке на Выборгской набережной. Очень крепкий двухэтажный каменный дом за номером 29а стал их крепостью. Рае исполнилось десять лет, когда началась война, и все, что сейчас показывают в документальных фильмах, она видела своими глазами. А на теле есть другая памятка — рубец от осколка. Месяц заживала на ноге рана — истощенный голодом организм не мог справиться с пустяковой, на первый взгляд, “царапиной”.
(фото2)Родители ее трудились ткачами на фабрике “Красный маяк”, на первые годы войны папе дали бронь — он занимался подготовкой зенитчиц. Рая старалась всегда держаться возле него. В 1943-м, когда по городу снова пустили трамваи, Игнатия Евгеньевича Лазаренко призвали в действующую армию, а его семью — больную цингой жену, дочь-подростка и немощную тещу — эвакуировали из Ленинграда в Сибирь. Они, как чувствовали, не хотели никуда уезжать... Дорога получилась бедовой. На Ладоге, в самом начале пути, в баржу с вещами эвакуированных попала бомба — и все пожитки ушли на дно. В поезде умерла бабушка.
Эшелон разгрузили на станции Барабинск Новосибирской области, людей развезли по ближайшим деревням. По законам военного времени, как семья военнослужащего, они первые полгода могли жить бесплатно. Но работать ни через шесть месяцев, ни через год Лазаренко не могли: мама так и не оправилась от болезни, а Рае до шестнадцатилетия оставалось еще три года. И они по очереди ходили просить милостыню. Мир оказался не без добрых людей.
Потом, заботами того же военкомата, их снова привезли в Барабинск, в город, который уже бурлил от разговоров, как в этих местах геологи станут искать нефть. Рая видела тех первых геологов, они ей очень понравились: умные, интеллигентные, культурные люди. Их встретили со всем размахом сибирского радушия: в горисполкоме потеснились, выделили для геологии целых четыре кабинета, а борщом кормили в ресторане.
Рая была при горисполкоме рассыльной, развозила на специально купленном для нее велосипеде почту и другие бумаги. Но когда организовали курсы мотористов для колонкового бурения, она записалась на них первой. Девчонку просто тянуло на “железные” работы. После окончания курсов она уехала мотористом на буровую, в глухую тайгу, за 150 километров. Ее закрепили за движком “гонять свет”, но бригадир — забитый пожилой деревенский мужик, к тому же сильно пьющий, часто посылал Раю на вышку заменять верхового. Однажды ночью и случилась беда...
...Мужики ахнули, когда увидели ее руку с изуродованными пальцами, собрали в баночку мочу, отмыли рану, неумело намотали жгут и остаток ночи Бога молили, чтоб девчонка не пропала от заражения крови. В железнодорожной больнице Барабинска большинство врачей стали категорически настаивать на ампутации руки по локоть, и только заведующая больницей, Ираида Викторовна, узнав о таком пациенте, бросила дома малышей-двойняшек, примчалась и, полагаясь на свой опыт, лично провела операцию. Потом доктор пришла в палату, показала на маленькой металлической тарелочке то, что отняли (на пальцы это было вовсе не похоже), и сказала Рае:
— Вот, миленькая моя, все нормально. Я знаю, что ты сильная, ты войну видела. Надо жить дальше...
Травма была производственной, но 16-летняя девчушка никакого суда и следствия не хотела. Ей тогда казалось, что выход один — прыгнуть под поезд. Она и бегала по путям с такой дурной мыслью раза три, да, к счастью, всегда кто-то преграждал дорогу. Мама и друзья по самодеятельности — Рая до травмы хорошо играла на гитаре и пела — убеждали в один голос: “Надо жить, надо!”
Начальство экспедиции было довольно, что суда не будет, и проявило по отношению к Лазаренко небывалую заботу: подарили две кровати с панцирной сеткой, одеяло и постельное белье. Но главное, что Рае предложили другую работу, токарем. Механических мастерских тогда еще не было, оборудование везли эшелонами с Запада. Для Раи нашелся маленький дамский токарный станок, на котором она проработала четыре с лишним года, и всегда ходила в передовиках производства.
Потом открылись курсы кочегаров. С одной стороны, это сулило вахты, с другой — зарплату по буровой сетке, которая значительно отличалась от всех ее прежних доходов, даже с подработкой.
Забота кочегара — бросать совковой лопатой уголь в топку котла, такую же, как на паровозе. За смену кочегар с помощником перелопачивали по три- четыре тонны. При этом нужно было вовремя “подрезать” топку, вычистить шлак. А если прозевать, упустить этот важный момент, буровики, не стесняясь, таким матом могли покрыть! И то правда: Север ведь, кому охота мерзнуть?..
Раиса Игнатьевна топила котлы углем и дровами на протяжении одиннадцати зим. В 1962-м перешли на нефть, Раису Игнатьевну послали на трехмесячные курсы в Тюмень переучиваться. Тогда и выяснилось, что главное в ее деле — уметь прислушиваться к дыханию котла и ничего не бояться.
— Давай, Раюха, у тебя получится! — подбадривали ее мастера. — Начинай, потом девок тебе поставим, их научишь. Дня два-три с тобой побудут и сами в вахту пойдут!
...Они встретились, можно сказать, случайно. Кочегар Рая увидела, как справно работает парень из нового пополнения, аж гимнастерка на спине мокрая! Второй раз свиделись в магазине. А потом он пришел с друзьями к ней в гости, с бутылкой спирта, свататься. Посидели вчетвером за столом, поговорили за жизнь, и Раиса, к тому времени похоронившая маму, самостоятельно приняла ответственное решение.
— Чтобы ты приходил и уходил, — заявила она напрямик малознакомому парню, — так дело не пойдет. Поселок маленький, и чтобы я за тобой бегала?! Если я тебе нравлюсь, а ты хочешь жить семьей — переходи ко мне. Посмотрим, как мы подойдем друг к другу...
Леонид на другой день пришел к ней один и сказал:
(фото3)— Давай завтра, после вахты, сходим вместе в общежитие за моими вещами.
Так и сделали. Он нес небольшую пуховую перину и тулуп, она — фанерный чемоданчик. Потом Рая сняла со сберкнижки деньги, сводила жениха на рынок, где они вместе выбрали костюм и пальто “на рыбном меху” с бобриковым воротником. Кроме солдатского обмундирования, у рабочего четвертого разряда Нарымской нефтеразведки Вялова ничего из одежды не было.
Свой брак они зарегистрировали позже, в 1957-м, в день, когда Леонид Арсентьевич забрал свою ненаглядную жену из больницы с новорожденной доченькой. По такому случаю он выпросил у председателя колхоза выездную лошадь, запряг кошевку, купил шампанское, кулек конфет и китайский плащ на несколько размеров больше, чем надо. Заехали в загс, справили разом все документы и поехали домой. Там их ждала Клавдия Иннокентьевна, приехавшая сразу после рождения первенца Женьки. Она прожила в семье Леонида больше тридцати лет и умерла в глубокой старости, в 94 года...
...Полной ясности, где таится большая нефть, у геологов не было долго. В трудовой книжке супругов Вяловых появились новые записи о повышении разрядов и переводе из Нарымской нефтеразведки в Нижневартовскую. Каждый приказ о переводе для них приравнивался к переезду на новое место жительства, где в лучшем случае уже стояли бараки, а в котельной было приспособлено место для помывки.
Леонид Вялов искал нефть вместе с геологами. Первый номер он с товарищами бурил в Чистом Яру, 11-й, 16-й и 17-й — в Ермаках, 24-й — в Баграсе, нефтью тогда на радостях испачкались, как черти, еле отмылись. А потом появилась дорога на Самотлор. Тогда-то и отличилась бригада Григория Норкина: они были первыми!
...Когда обуривали новые площади в Белозерке, на вертолете прилетал заместитель председателя Совета министров СССР Николай Константинович Байбаков. Нефтяной бог, так его прозвали между собой рабочие, подошел к Леониду Вялову, задал несколько вопросов и вдруг спросил:
— А сколько вы, товарищ, получаете?
— Я, ей-богу, тогда растерялся, — вспоминает Леонид Арсентьевич. — Рукой махнул: мол, нормально. А он свою линию гнет и снова спрашивает: “А сколько это ”нормально"? А вы знаете, сколько стоит для государства пробурить такую скважину? Миллион! И чтоб люди работали хорошо — тоже миллион надо...
Что такое миллион в те годы, мало кто себе представлял реально. Бурильщик шестого разряда, кавалер ордена Трудового Красного Знамени Леонид Вялов получал тогда 400-450 рублей, у супруги порой больше выходило. Денег на жизнь хватало, даже аванс никогда не брали, еще и соседей до получки выручали. Но Раиса Игнатьевна знала всю арифметику семейного бюджета как таблицу умножения:
— Мы же двое работали! А потом дедулька мой — хороший охотник, рыбак, мы всегда были с рыбой и дичью, ягодами-орехами. Рыбы знаете сколько было? Мужики на рыбалку съездят, тракторную тележку хвостами закидают, оставят ее посреди поселка — и все! Подходи кто хочет, бери сколько надо. А еще почему мы выдюжили? Да без молока не жили, по всему Северу мотались, а скотиной никогда не попускались. Свекровь, когда переезжала, корову с собой привела, и сепаратор у нее был свой, дефицитнейшая по тем временам вещь. И огородик мы обязательно разрабатывали, чтоб хоть ведро картошки первым делом посадить, а потом дальше гряды делать...
Однажды случилось, что за лето они переезжали с места на место три раза. По весне только поселились в Баграсе, а недели через две экспедицию перебросили с Чистого Яра в Орехово, на 70 километров в глубь тайги. Подчиняясь неписаному правилу “своих не оставлять”, Вяловым пришлось срочно собирать вещи. На месте бывшего лес- промхоза буровой еще не было, шли подготовительные работы, и Раиса Игнатьевна посадила картошку, соток десять.
— Пока ждали буровую, картошка у нас уже вовсю цвела. Мы в доме порядок навели, печку поставили, за ребятишками и мамой собирались ехать, — рассказывает Леонид Арсентьевич о событиях сорокалетней давности. — Утром слышим: катера идут. Сразу понял: что-то неладное. Точно, катера пришли, а здоровые баржи пустые. Начальник говорит: “Вот так, друзья, собирайтесь, поедем на новое место. Точку отбили неправильно, бурить здесь пока не будем, поедем в Ермаки, вот там...” Ну что делать? Дома раскатали, скотину и сено на баржи погрузили. Нас там было семей семь- восемь: бабы ревут, мужики на такую бесконечно кочевую жизнь матерятся, а куда деваться! Потом ребята дом, в котором мы на Чистом Яру жили, нам в Ермаки на барже привезли, и мы его снова собрали...
Шесть раз ставили Вяловы свои дома в тайге, пока наконец-то не переехали жить постоянно в Мегион. К их радости, оставалось позади время железных балков и сухих пайков. Дорога на буровую стала занимать часа полтора-два, но из-за морозов, которые тогда были злее, температура минус 40 могла держаться месяцами, или нелетной погоды смены частенько могли быть по 16 часов, а бригадир на буровой по-прежнему распоряжался, как царь и бог.
— Вот сказал бы мне Григорий Иванович: “Все, ты завтра не работаешь!” — и куда я пойду? Обратно в колхоз?! — рассуждает Леонид Арсентьевич. — А ведь мог сказать, и говорил... Вообще-то он мужик ничего был, но больно строгий. Люди обижались. Он, наверное, тоже обижался. Вот, в Баграсе бурили мы девятый номер. Начальство приехало с хорошими намерениями, а он — под этим делом. Конечно, им это не понравилось, и звезду героя дали другому...
— Зимы для меня были ад кромешный, — вздыхает Раиса Игнатьевна. — Только приедешь домой, постирать не успеешь — за тобой уже бегут. Когда на нефть перешли, тут уже не работа была, а прелесть, но как боязно — словами не передать... Бог миловал, аварий у меня никогда не было, и у деда все обошлось благополучно. А люди рассказывали про пожары на буровых, когда по полгода полыхало. Разве это не ад?..
С буровой Вяловы расстались неожиданно. В 1982 году, получив отпуск за два года, супруги поехали в Сестрорецк. У Раисы Игнатьевны был план: во-первых, подлечиться, во-вторых, похлопотать о квартире в Ленинграде. Ее знакомый, потерявший в Северной столице во время войны однокомнатную квартиру, решил этот вопрос в свою пользу, получил новую, кооперативную, на очень льготных условиях. Он дал землякам ключи от этой квартиры, пообещал свести с нужными людьми, Раиса Игнатьевна приготовила все нужные документы, но...
За два дня до окончания пребывания в санатории у Леонида Арсентьевича случился инфаркт миокарда. В кардиологии он провел 75 суток, супруга, разумеется, была неотлучно рядом. А через год и она сама из-за всех переживаний резко сдала, все болячки, что дремали, враз проснулись. Выкарабкивались вместе, добрые люди надоумили — занялись траволечением, но к квартирному вопросу в Ленин- граде больше не возвращались.
С Тюменью вышло иначе. Когда дети выросли, определились с работой, устроили личную жизнь, обосновались в Тюмени, Вяловым-старшим оставаться одним в Мегионе было уже незачем. Три года они искали подходящий вариант обмена и за неделю решили все вопросы с переездом. На накопленные сбережения хотели купить машину и дачу, но не успели: реформы 1991 года превратили их “бешеные” северные деньги в жалкие копейки.
— Все ушло наутек, — вздыхает Раиса Игнатьевна, — все наутек. Вот, скажем, клуб у нас был свой в “Геологе”, мы встречались там по праздникам, нам концерты ставили. А сейчас и “Геолог” забрали, и главк наш закрыли, и все на свете нарушили. Но если обо всем печалиться — жизни не хватит. Надо радоваться тому, что есть...
— Леонид Арсентьевич, — спросила я напоследок Вялова, — а вот если вас привезут завтра на буровую, вы бы что первым делом сделали?
— За тормоз подержался! — ответил он, не раздумывая, и засмеялся. — Как, еще можно удержать такой вес 200 тонн? Или нет?!
— Знаете, каким сильным нужно было быть и сноровистым! — поддержала супруга Раиса Игнатьевна. — Люди же под этим весом стоят. Не дай Бог отпустишь — клочки от них останутся!
Раиса Игнатьевна знала, что говорила: вместе с Леонидом Арсентьевичем она провела на буровой всю свою трудовую жизнь. И ни о чем не жалеет.