Письма из прошлого

Много белых пятен в истории нашего края. Много людей, чьи имена заслуживают публичного признания, но до сих пор остаются в тени.
Искусство и жизненный путь старейшего тюменского художника, известного в городе коллекционера, краеведа Вениамина Барашева (1895-1975) изучены далеко не полно. И я вовсе не пытаюсь описать его жизнь, а лишь делюсь с читателем тем, что знаю об этом неординарном человеке.Мир Барашева — пространство старого и нового города, звенящей или томящей природы, где все отвечает жизненным реалиям. Кроме того, художник обладал поразительным, я бы сказала, загадочным даром проникновения в прошлое. Он не мог равнодушно пройти мимо церквушки, дома с резными наличниками. Излюбленные мотивы — архитектура Тюмени и окрестностей.
Любовь к старине, искусству, природе и сблизила Вениамина Петровича с моим отцом Александром Рыловым, сыном Алексея Фомича Рылова. Мой дед, приехавший из Вятки в конце XIX века, продолжил род на Тюменской земле. Основоположник семейного архива, нумизмат, знаток истории края, он передал по наследству свои увлечения детям, внукам.
Для меня, студентки исторического факультета Тюменского государственного университета, занимавшейся под началом профессора Павла Ивановича Рощевского, мой отец и Вениамин Петрович Барашев были «живыми источниками». Их воспоминания о купеческой Тюмени, революционном лихолетье, Троицком монастыре, заводе Колмагорова, спичечной фабрике Логинова и многом другом захватывали внимание не только мое, но и моих товарищей.
* * *
В Тюмень семья Барашевых приехала в 1906 году. С 1912 года и до пенсии Вениамин Петрович работал телеграфистом. В 20-е годы учился в художественной студии под началом М.И.Авилова, видного советского художника. И учился не зря: ему одному из первых в городе вручили билет члена Союза художников. Но сам Вениамин Петрович себя художником не считал. Говорил, что он «просто любитель». Обладал завидной эрудицией. Такого рассказчика, умеющего вести неторопливую беседу часами, встречать не приходилось. История, философия, литература, искусство — вот темы, которые он знал широко и глубоко.
Когда вспоминаю о Вениамине Петровиче, на память всегда приходит герой из «Гранатового браслета» Куприна. Наверное, у всех телеграфистов личная жизнь не совсем удается. Если бы Куприн рассказал о тюменском телеграфисте Барашеве, повесть была бы, думаю, куда интересней и не столь печальной. Дело в том, что юному Вениамину было отказано в руке любимой девушки. Мать избранницы, купчиха третьей гильдии, сказала примерно такие слова: «Чтоб моя дочь — да за художника, да за телеграфиста?! Не бывать этому! Вот умру...»
Купчиха прожила сто лет. Но Вениамин Петрович все ж дождался и женился в свои 60 с лишним.
* * *
Я уже говорила: собеседником Вениамин Петрович был замечательным. Иногда всплывали такие любопытные факты и события, что не поделиться рассказом о них считаю просто грехом.
Помню, в 1972-м во время работы над курсовой «История улицы Республики» розыски привели в дом художника. Пришла мысль: сфотографировать его, а самое главное — снять рисунки старой Тюмени. Тогда-то Вениамин Петрович поведал историю, связанную с Григорием Распутиным.
Отец художника был то ли приказчиком, то ли виноделом, трудился на складах одного из магазинов купца Аверкиева в центре города (ул.Республики, 19). Когда-то во дворе этого дома был аптечный сад, ныне здесь находится академия искусств и культуры.
Однажды ночью к приказчику постучался прохожий и сунул в руки записку: «Мил человек, дай ентому человеку штоф водки». Писал сам старец Григорий. Часа три мы с В.Барашевым искали тот клочок бумаги, но так и не нашли. Пришлось записать историю в рабочей тетради. По моей просьбе Вениамин Петрович расписался под воспоминаниями.
* * *
Найти депешу было действительно трудно. К тому времени минуло уже шестьдесят лет, да и переездов было немало. Долгое время Вениамин Петрович жил Зарекой. После приезда нашей семьи с Ямала снимал крохотную комнату в доме моих тетушек, на Заозерной улице, где помещались стол и огромный сундук, в коем умещалась лишь часть его уникальной библиотеки. Многие ученые мужи Тюмени были ее читателями. Не раз и меня спасал от «неуда» в зачетке верный товарищ моего отца. «Киевскую Русь» Грекова конспектировали и переписывали студенты всего факультета, в том числе и мои друзья: Ольга Отрадных, Володя Ефремов, известные ныне в исторических кругах города краеведы. А сколько удивительных часов чтения доставили «Записные книжки» Ключевского! Его афоризмы о любви, истории, умниках и дураках читали хором. Знакомство с Солженицыным, его «Одним днем Ивана Денисовича» тоже произошло благодаря Барашеву.
Как-то в Тюмень приехал из столицы ученый-исследователь. По рекомендации знакомых он попал в «келью» Вениамина Петровича. Найдя в кладезе редкостей необходимый ему источник, большой гость удивился несоответствию духовного богатства и материального бытия сибиряка. Молва гласит, что после визита москвича в горком партии моему герою дали однокомнатную квартиру. В новом доме Барашева было чисто, уютно. Огромный стол, старинное кресло, кованый сундук — вот все, что стояло в комнате. На стене — картина, остальное пространство было занято книгами. Под конец жизни Вениамина Петровича очень заботило, кому завещать это главное свое богатство.
* * *
Барашев любил и умел писать письма. Его искренний разговор с близкими людьми воспринимается как дневник.
Многие из писем утрачены. То, что сохранилось, охватывает жизненный и творческий путь художника в 1950-1970 годах. Из эпистолярного наследства В.Барашева могу представить читателю лишь его письма другу — А.Рылову. Вот фрагменты некоторых из них, адресованные моему отцу, маме и мне.
* * *
«...Самая беспросветная осень — мокрый снег, грязь, лужи, моросит дождь, и сквозь поздний вечерний сумрак приветливо краснеют огни в окнах деревенских изб, поблескивают отражения света в лужах. Скоро крестьянин въедет во двор, поставит лошадей в сарай, положит им ворох сена на ночь, может быть, засыплет овса и усталый, намокший войдет в избу, где жарко натоплена печь и хозяйка ставит на стол горячую похлебку и душистый ржаной хлеб. Я вспомнил, такая открытка, дореволюционная, имеется у меня, но лежит в сундуке. Когда вытащу ее, сравню исполнение... 4.01.1970,
1 час 40 минут ночи.
* * *
...Чем старше становишься, тем чаще всплывают ранние года возраста, особенно детского. Что привлекательно в прошлом? Оно предстает как бы процеженным, просеянным от всяких мелочей, мусора, мелких невзгод. Детство есть детство. Может быть, люди через полсотни лет будут также вспоминать свое детство. Впереди я не вижу ясный небосклон. Страшные разрушающие стрелы ждут не дождутся, когда их спустят с цепи, и мир, забывший, не думающий о будущем, будет уничтожаться. А пока мы живем!..
Большое-большое спасибо Вам и Олечке за книги, особенно «По старым русским городам». Колорит цветных рисунков, текст напомнили мне что-то древнее-древнее. Мне изредка дарили детские книжки с цветными картинками еще в возрасте, когда я не умел читать, а память, хотя и смутно, удержала общий колорит картинок.
Текст тоже выделяется среди нынешних искусствоведческих статеек гонорарного пошиба. Как будто я перелистываю издание 60-70-х годов минувшего столетия. У меня сохранилась подобная книга — «Прогулка с детьми по Киеву», в ней довольно обстоятельно рассказывается о возникновении Киева, о его старине. Конечно, текст не обезличен от наших текущих дней. Что в ней подкупает, так это искренняя любовь автора к старине, прошлому, которое мы сами со сладострастием разрушали, скидывали главы, увечили ненавистный крест и колокола. Жаль, не придется повидать мне вновь образованные оазисы прошлого: подремонтированные старые храмы, сгруппированные около деревянные дома и кусочки уцелевших, не застроенных многоэтажными коробками провинциальных городков.
Когда раздумываешь, удачно или неудачно сложилась жизнь, то, поверхностно глядя, можно сказать: удачно, а вот поглядишь на себя иначе — какой след оставил я в жизни, то скорбеть приходится. Небольшое богатство мне было отпущено, и из него я пользовался крохами. Не копил, но щедро и не тратил. Кучка несовершенных зарисовок останется, разнесет их ветром, и вся память о художнике развеется...
Как далекое прошлое, даже не собственное, вспоминаются прогулки по Заречью, Затюменке. Эти части города наиболее сохранили остатки прежней жизни, облик строений. Был интересен и базар. В начале первых лет революции и до 20-х годов много оставалось старых домов, сараев, привлекавших своими живописными физиономиями. Церкви. Но глаз мой не был профессионально приучен к зарисовкам с натуры. Не рисовал, а рукодельничал...
Как Вы, Александр Алексеевич, встретили Новый год и Святки? Я ожидаю потепления на улице, тогда начну выползать. Январь, возможно, будет столь же неприветливым, холодным. Зато можно ожидать февраль и март более теплыми. Опять потянет погулять по городу. Странно меняется время, продолжительность суток с возрастом: маленькому кажется, что дни тянутся бесконечно долго, едва дождешься какого-нибудь праздника или весны, лета. А теперь! Недели мчатся, не останавливаясь. Не успеешь насмотреться на длинные сосульки с крыш, на коричневые лужи среди снега, — уже лето, на плечах грибная пора, и колесо времени повертывает погоду на зиму! 7.01.1972.
* * *
Поздравляю с праздником весны, воскресением природы от зимней спячки, с зеленой листвой на деревьях, с праздником Победы, возвратившей к родным очагам с фронтов родных и друзей...
Как голые ветви деревьев одеваются в веселый зеленый убор, прошлогодний побуревший лист на дорожках исчезает под молодыми побегами свежей травы, так и прошлое отходит как сон, и для молодой человеческой поросли все старые раны разрушенных войнами городов, сел невидимы, не существуют. Жизнь идет вперед.
Только старое поколение участников минувшей войны помнит все тяготы утомительных походов, чертовской усталости и, к сожалению, чувствует уже свои немощи и непригодность к новым, таким же испытаниям. Будем надеяться, что они не нагрянут в ближайшие годы! 6.05.1973 г.
* * *
...Меня как-то сразу и незаметно прихватило воспаление легких. И вот уже не первый день валяюсь на кровати. Сегодня 1-е октября. На улице следы ночного дождя, между свертками серых облаков начинает просвечивать солнце. Видно голубое небо. Невольно приходится наблюдать природу через стекла окон и оставить мечты о прогулках. 5 часов дня. День заканчивается чудесным вечером: ясное небо, улицы залиты бледным золотистым светом угасающего сентября. Зелень поблекла. Взгляну в окно на двор, где видны верхушки деревьев с грустной листвой, и оживает далеко затаившееся прошлое, следы исчезнувшего детства. Осень! Особенно слегка приглушенно гудят колокола на церкви в канун осенних праздников. Молодой возраст сливается с этим звоном, какой-то частью своей души... 1.10.1973 г.
* * *
Дорогой Александр Алексеевич, поздравляю вас с праздником Крещенья!
Я очень редко бывал на водосвятии в Георгиевской церкви, но помню, какое скопление народа было на берегу, на льду Туры. Возле берега вырублена прорубь, и сюда спускались от церкви крестный ход, толпы народа.
Полиция не пускала приехавших на лошадях, во избежание провала льда. Помню, в 1912 году отец с племянником Василием Сергеевичем, бывшим гвардейцем финляндского полка, пришли красные от мороза, озябшие. Они были на водосвятии. Холод стоял крепкий.
С холоду уселись за стол. Перво-наперво — по стопке «Смирновской» московской водки и закусить холодным и горячим. Пойдут разговоры, вспомнят военную службу: отец — пограничную кавалерию, в которой пробыл шесть лет, Василий Семенович — Петербург.
Вечером обязательно приедет кто-нибудь. Не оставит без внимания и настоятель Успенской церкви (уже уничтоженной) поп Алеха. Усядется он за столом, и примутся рассуждать про достоинство «Смирновской», коньяка и прочее, и прочее. Увы! Уже в живых из старого поколения не осталось никого.
Наступает наша очередь следовать за покинувшим нас поколением, давшим нам жизнь.
А жизнь кажется хороша! Особенно напоследок отпущенных Провидением дней. Опять начинает ярче светить солнце. Пойдут ручьи. Жаль, что весна проходит почти незаметно. Среди цемента, асфальта снег тает быстро, лопаты дворников помогают ему исчезнуть. Сколько удовольствия было зимой возиться с лопатой, убирать снег! Теплеет — деревянную лопату меняешь на железную, берешь лом в помощь. Продолбишь тут, там канавки, и коричневая вода несется, вскипая пузырями. Солнце светит ярче и теплее. Щебет воробьев, курлыканье голубей, карканье ворон, крики галок. Весело наблюдать воскресение природы. Большой город лишает удовольствия видеть обновление природы, ежегодное ее оживление, никогда не надоедающее.
...Скучновато. Скрашиваю дни чтением. Никак не могу втянуться в живопись. Начатое наклеено на доску и пока без движения. Ожидаю появления на нашем небосклоне кометы Когоутека. Имя этому выходцу из глубины Вселенной дали по фамилии чеха, открывшего эту комету. Мне кажется, фамилия Когоутек звучит не по-чешски. В ней чуется что-то древнемексиканское, времен инков. Их пирамиды, человеческие жертвоприношения. 1910 год. Вечерами (кажется, зимой) наблюдали комету Галлея. Прошло три года, и из балканской искры разгорелось пламя 1914 года. Война длилась до 1920 года, а пламя до сих пор вспыхивает в разных точках земного шара. Ничего невозможного нет в том, что и новая гостья начнет вытряхивать из хвоста атомные бомбы и переделывать жизнь мира на новый лад.
Соскучился, может, заглянете как-нибудь. 6.01.1974 г.
* * *
...Вспомнилась картина (репродукция) Максимова. Сидит старушка на крыльце (или в кресле, забыл), старая барыня, ветхая... И дом тоже ей ровесником приходится. «Все в прошлом». В более преклонном возрасте начинаешь погружаться в небытие. Взываешь к жизни, где «все так тихо и спокойно». Так ли это? Да. Все заросло травой, побегами новых деревьев, и даже обломков, оставленных безжалостным шествием когорт нового поколения, не видно. Природа все уравнивает. Память, подобно водолазу, спускается в небытие и на дне видит позабытую жизнь. Все прожитые года можно окинуть взглядом в один момент.
Если не оставить записей или рисунков, то о покинувшем свет вспомнят лишь близкие, родные. А потом? Ведь о траве, попираемой ногами, никто не вспоминает, хотя каждая травинка — живое существо, ибо она растет, тянется взглянуть на солнышко, ждет его, как и благодатного теплого дождя. Осень — пора грусти, увядания. Но остаются в земле корешки, ждущие новой Весны — подательницы жизни. А человек? Для него нет весны, нет воскресенья... Даже оставив свое творение в книгах или изображениях, переживающих века, сам он исчезает с поверхности Земли. Барашев. 22.04.1975 г.»

Р.S. Это последнее письмо Вениамина Петровича. Известие о его смерти получили в августе 1975 года. Забвение несправедливо. Я благодарна моему отцу и его другу за бережное отношение к прошлому. Сожалею, что встречи были не так часты, что потеряна возможность переснять на фотопленку рисунки, наброски художника, рыцаря тюменской старины. В тиши его дома нашла пристанище история, и я счастлива, что могу предоставить материалы к биографии незаурядной личности.
Впервые о Вениамине Барашеве рассказала читателям газеты «Местное время» Нижневартовска, где жила и с 1974 года работала учителем. В декабре 2002 года Юрий Мандрика напечатал письма художника моему отцу в журнале «Лукич», за что ему очень благодарна.