Катюшина тайна

Прямо над ухом она услышала: “Шнель, шнель, русиш швайн!”, увидела, как тяжелый хозяйский ботинок коснулся ее лодыжки, но боли от пинка не почувствовала и... проснулась. Рядом мирно посапывал муж. За окном серел начинающийся северный день. Из ближнего лагеря слышались звуки побудки.
Сердце бешено колотилось. Сколько же она будет носить в себе эту тайну? Может, взять да и рассказать все мужу? Нет-нет, он, офицер КГБ, не поймет, почему она раньше, до замужества, молчала об этом. Как истинный чекист, он вынужден будет сразу доложить о том, что его жена во время войны работала на фашистскую Германию. Этот факт немедленно поставит крест на его карьере. Да что там, сама жизнь окажется под угрозой, и уже не работать в ГУЛАГе, а самому стать узником одного из лагерей придется Евгению Мосягину, бывшему фронтовику, честно исполняющему свои обязанности по защите государственных интересов.
Что касается собственной дальнейшей судьбы, то тут Катя и не сомневалась: спокойная жизнь закончится мгновенно. Нет, надо молчать всегда, сохранять выдержку во время многочисленных проверок, которым подвергаются семьи чекистов при передвижении по службе. Тщательно скрывать от всех знание немецкого языка, чтобы никто ничего не заподозрил. В молчании и выдержке — спасение.
И она молчала долгие годы, внутренне содрогаясь, когда в очередной раз сотрудник госбезопасности, внимательно глядя в глаза, просил: “Расскажите, где вы находились во время Великой Отечественной войны”. Свою легенду она заучила раз и навсегда, но все равно в течение положенного срока, пока ее показания проверялись по разным каналам, места себе не находила и все ждала: вот сейчас откроется ее тайна и мир рухнет.
Лишь спустя многие годы она узнает, что кто-то (то ли немец, то ли украинский полицай) в длинном списке парней и девушек, угнанных в Германию с оккупированной территории СССР, неправильно указал ее фамилию. Вместо “Робаковская” было написано “Робакевич”. Эта ошибка ее и спасла. А Евгений Дмитриевич о тайне своей жены так и не узнал. Инфаркт миокарда оборвал его жизнь еще до того, как немецкое правительство решило компенсировать моральный ущерб, нанесенный несовершеннолетним узникам концлагерей и подросткам, познавшим рабство в чужой стране. Факт угона в Германию Екатерине Петровне пришлось доказывать в суде. На ее счастье нашлись свидетели того события.
Жизнеописание этой женщины тянет на целый роман, но она скромна, привыкла быть сдержанной в словах и вряд ли придает большое значение собственной персоне и своему негласному подвигу. Хотя испытаний, посланных ей судьбой, хватило бы не одному поколению.
Сирота
Катюша была младшей из пятерых детей в семье украинских крестьян Петра Михайловича и Елены Харитоновны Робаковских, проживавших в селе Пирожки Малинского района, что на Житомирщине. Жили небогато, однако имели лошадь, корову и земельный надел, с которого и кормились. В период коллективизации лишились скотины, жизнь стала трудной, голодной. Правление колхоза разрешало выдавать семье пол-литра молока в день, этого не хватало даже детям. А потом пришла беда еще хуже — неурожай, голод. В течение года ребятишки полностью осиротели.
В 1932 году, когда умерли родители, Катерине было семь лет. Старшая сестра Валя пошла к богатым людям в прислуги, чтобы хоть себя прокормить. Брата Женю забрал к себе в соседнюю деревню дядя, Илья Михайлович, он там учительствовал. Женя был совсем плох. Опухший от голода, он уж не мог стоять на ногах. Мальчику шел пятнадцатый год. Двенадцатилетнего Колю взяли на молочную ферму учетчиком и тем спасли от верной смерти. А десятилетнего Толика и Катю определили в приют.
Приют был импровизированный: под одну крышу собрали осиротевшую малышню со всей деревни и выдавали каждому ребенку по 400 граммов хлеба в день. Екатерина Петровна вспоминает:
— Летом мы питались подножным кормом, собирая травку, выкапывая съедобные корешки, добывая в лесу ягоды, грибы и орехи, а зимой нам варили баланду. И мы были этому очень рады. Воспоминания о том времени связаны с постоянным чувством голода, холода, неприкаянности...
Через год приютских ребятишек распустили на все четыре стороны. Видимо, колхозу стало не под силу содержать сирот. И Катя с Толиком вернулись в родной дом, где уже обитал Коля. Втроем они прожили чуть больше года, питаясь чем бог пошлет. Помогали и сердобольные соседи, и дальние родственники, но основной поддержкой была школа, куда дети бежали не столько за знаниями, сколько за горячим обедом.
Когда Кате исполнилось девять лет, за ней приехал Илья Михайлович, папин брат. К тому времени Женю уже вылечили, помогли приобрести профессию слесаря и устроили на работу в районный центр. В семье дяди было двое своих детей, и вытянуть всех племянников на учительскую зарплату он просто не мог. Толика отдали чужим людям.
Радость девочки, спокойная жизнь у родственников были недолгими. Кто-то написал на учителя донос, и в 1938-м его арестовали. Убитая горем тетя списалась с дальними родственниками из Пирожков, и Катю согласилась взять двоюродная сестра, ей нужна была нянька для малолетних детишек.
— Я нянчилась и училась в школе, помогала по хозяйству. И хотя не была обласкана и приодета, все же имела кров и пищу, и не думала о том, что жизнь может быть гораздо хуже...
Батрачка
О начале войны жители Пирожков узнали в тот же час, что и киевляне. Районный центр и железнодорожную станцию, что всего в шести километрах от деревни, самолеты со свастикой на крыльях бомбили “двадцать второго июня ровно в четыре утра”. Проснувшись от грохота, Катерина выскочила из хаты и увидела зарево во все небо — горел город Малин.
— Мобилизация началась в тот же день, и глава семьи, приютившей меня, сразу ушел на фронт. А мы пытались бежать, погрузив нехитрый скарб и ребятишек на повозку, — вспоминает Екатерина Петровна, — однако вырваться из окружения не удалось, всех вернули в деревню...
Год “под немцами” прошел, как в страшном сне. Именно в это время родная сестра Валя перевезла Катерину к себе на хутор Гамарня, где размещалось подсобное хозяйство лесотехникума, считавшееся местом тихим, малолюдным. Но именно оттуда и увезли враги девушку на чужбину.
Местный староста заготовил списки трудоспособной молодежи, полицаи и немецкие солдаты согнали всех на полустанок, погрузили в товарняки и повезли на запад. Парни и девчонки вповалку спали на холодных, шершавых досках вагонных полов. Кто плакал, кто молился, кто просто молчал, сжавшись в комок, но ни у кого даже мысли не возникло убежать: слишком сильна была вооруженная охрана, слишком яростно лаяли злые немецкие овчарки, готовые разорвать каждого, кто сделает лишнее движение.
— Ехали мы долго, очень долго, — рассказывает Екатерина Петровна. — Уже на польской земле рядом с нашим поездом оказался состав с советскими военнопленными. Вот кому было еще хуже, чем нам. Нас хоть кормили, а солдатам во время пути не давали ни пищи, ни воды. Протягивая сквозь решетку худые грязные руки, они кричали: “Хлеба! Хоть крошку хлеба!” Жалость захлестнула, и, несмотря на окрики фашистов и предупредительный выстрел, я бросилась к вагону и сунула кусок в чью-то руку...
Картины той долгой дороги не стерли в памяти шестьдесят пять лет, прошедших с той поры. Они стоят перед глазами. Даже детские переживания померкли рядом с ними.
— Наш состав проходил мимо загонов, где под открытым небом, в грязи топтались сотни изможденных, оборванных, окровавленных людей — бывших солдат и офицеров Красной Армии. Нас подвозили почти вплотную к дымящимся трубам крематориев, где заживо сжигали тех, кто не хотел или не мог работать на фашистов, кто был евреем, цыганом, человеком второго сорта. Мы знали, что нас заставят работать, и отказаться — значит проститься с жизнью...
В специальном распределителе будущих рабов помыли, продезинфицировали одежду, а потом каждому со скрупулезной немецкой точностью определили работу на ближайшие годы. Девочку, с которой успели подружиться в дороге, отправили в усадьбу какого-то немецкого барона, а Кате досталось фермерское хозяйство.
Владения бауэра Иоганна раскинулись вблизи города Кульмбах. Необозримые поля сельскохозяйственных культур, стадо молочных коров, свиньи, овцы. Вся продукция — на прокорм непобедимой армии фюрера. А батраков только двое: пленный бельгиец да семнадцатилетняя украинская девушка. Работать приходилось от зари до зари, то и дело слыша “шнель, шнель”, получая пинки и подзатыльники от сердитого хозяина. Фрау Гертруда была добрей мужа, рук не распускала, сама работала на ферме и в поле, с домашним хозяйством управлялась и с детьми.
Работников старалась кормить хорошо, а заботиться об одежде и обуви для них не считала нужным. С ранней весны до поздней осени Катрин (так звала ее хозяйка ) ходила босиком, а зимой в деревянных башмаках. Платье было одно, его подарила соседка.
Три года адского труда и единственное желание — выспаться — убили, казалось, все другие чувства. Сама себе Катя казалась тупым животным, переставшим верить, что есть другая жизнь, что где-то далеко по весне белоснежные хатки утопают в таких же белоснежных “рясных” вишнях и звучат в предзакатной тишине протяжные украинские песни. Она давно привыкла к чужой речи, сильно боялась забыть родную “мову” и в редкие часы досуга (выходных батракам не полагалось), отпросившись у хозяйки, бегала на усадьбу барона, чтобы перекинуться с землячкой хоть одним словом.
Из хозяйских разговоров по злым, отрывистым фразам бауэра Иоганна она понимала, что дела на фронте обстоят все хуже и хуже для немцев, и втайне радовалась, но по-настоящему поняла, что свобода близка, когда узнала: в соседнем лесу высадился парашютный десант. В тот день впервые в небе появились американские самолеты. И хозяин велел Катрин взять белую простыню, привязать к большой палке и выставить в окне своей комнаты на втором этаже. Хитрый немец переложил капитуляцию на батрачку, а она была рада махать белым флагом для освободителей.
Пешком по Европе
— Нас освободили союзники. Здоровенные негры в военной форме собирали со всей округи батраков разных национальностей и свозили в фильтрационные лагеря. Там я встретила земляков. Одна семейная пара и мы, три девушки, решили не ждать, когда придут наши, а двинуться навстречу советским войскам. Никому до нас не было дела, и мы пошли на восток, туда, где шли сражения. Был апрель 1945-го, до Победы оставалось несколько дней, хотелось скорей на Родину...
Они шли проселочными дорогами, обходя населенные пункты, и вскоре наткнулись на гурт скота. Его гнал советский офицер, сильно нуждавшийся в помощниках. Офицер “мобилизовал” беженцев пасти стадо, доить коров и отправлять молоко в воинскую часть. Так неспешно вместе со стадом и случайными попутчиками Катя шла по Европе через Австрию, Венгрию, Болгарию. Дошли до реки Дунай. Там по понтонному мосту военные переправили буренок на советскую землю, а “обслуживавший их персонал” отправили обратно в Германию, в фильтрационный лагерь. Не положено возвращаться в Союз легальным путем без соответствующих документов!
Пройдя множество проверок, получив нужные бумаги, добралась-таки до своих Пирожков Екатерина Робаковская, разыскала двоюродную сестру Нину, у которой жила до войны в няньках. Узнала, что Валя живет в Коростене, а братья служат. Один в Ленинграде, другой до Берлина с боями дошел, третий под Ярославлем. В сельсовете выправили Кате документы. Поехала она в город, устроилась на работу в воинскую часть техничкой, а потом ее взяли официанткой в офицерскую столовую. Там в 1947 году и встретила она своего будущего мужа Евгения Дмитриевича Мосягина, кадрового офицера. Так уж случилось, что не смогла она перед свадьбой рассказать о своем германском прошлом, боялась потерять неведомо откуда свалившееся на нее личное счастье, а потом уж и вовсе не было смысла в откровенности. Разве можно своими руками ломать жизнь любимого человека?
Жена чекиста
Евгений Дмитриевич крепко связал свою судьбу с пограничными войсками, с органами государственной безопасности. По долгу службы помотался он вместе с семьей по стране. Служил в Калининградской области, в Казахстане. И всюду с ним рядом была заботливая, внимательная жена, которую помимо удачного супружества небеса одарили материнским счастьем и горем одновременно.
Первенец Сашенька появился на свет с синдромом Дауна. Врачи не смогли сразу установить диагноз. Без малого пятьдесят лет прожил он, погруженный в какой-то свой, неведомый нам мир. Реагировал лишь на мать, понимал только ее, и она понимала каждый его жест и взгляд, знала, что без ее заботы ему не прожить, потому и не поддалась на уговоры отдать мальчика в специальное заведение.
Сашу нельзя было оставлять одного дома, и она искала такую работу, чтобы можно было брать его с собой, пока был маленький, или уходить совсем ненадолго, доверяя присмотр домашним. Когда муж уволился с военной службы в запас и стал работать в школе, она пошла туда же лаборанткой. Когда не стало мужа, устроилась техничкой в драматический театр, где встретила сочувствие и понимание. Сын рос, оставаясь ребенком, беспомощным, не приспособленным к жизни, словно существо с другой планеты. Недавно он оставил этот мир, развязав наконец матери руки. Но теперь ей эта свобода вроде бы и ни к чему.
Второй сын, Вячеслав, — гордость семьи. Получив высшее образование в Новосибирске, он переехал в Тюмень. Преподает в университете. Кандидат физико-математических наук. Видный ученый и верный помощник матери в борьбе с житейскими трудностями. Без его поддержки Екатерина Петровна чувствовала бы себя одинокой. Вячеслав Евгеньевич устроил так, что маленькая, однокомнатная квартирка матери размещается на одной лестничной клетке с его квартирой, и навещать пожилую женщину для родственников не составляет труда.
И совет ветеранов регионального управления ФСБ по Тюменской области, где Екатерина Петровна Мосягина состоит на учете как вдова чекиста, не забывает ее, оказывает знаки внимания.
Летом Екатерине Петровне исполнится 83 года. За плечами долгая и трудная жизнь. Давно нет угрозы пропасть без вести в сталинских лагерях за то, что работала на благо фашистской Германии. Можно без боязни рассказывать о пережитом. И все же в глазах этой женщины еще живет страх.