Голубятня военной поры

Приближается великий и самый яркий праздник российского народа — День Победы над немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне. Мне все чаще и чаще вспоминаются военные годы, которые тяжелым, холодным и голодным лихолетьем прошли через мою судьбу и судьбу таких же, как я, подростков.
Жил я в те годы в удивительно гостеприимном небольшом городке, утопающем в зелени фруктовых садов. В нем жил и долгие годы работал великий ученый-селекционер Иван Владимирович Мичурин. И бывший районный городок Козлов в Тамбовской области — с удивительно красивой тихой речушкой Лесной Воронеж — в честь заслуг великого ученого-селекционера стал называться городом Мичуринск.
Голубятня. Последние мирные дни
Летними вечерами жители города, застроенного деревянными частными домами, выходили на улицу, усаживались на лавочках, смачно лузгали подсолнечные семечки. При этом рассуждали о своей жизни, делились новостями, травили анекдоты. Немного в сторонке затейники-умельцы играли на балалайках, мандолинах, гитарах. Взрослые ребята под эту музыку хорошо пели. Мы же, пацаны, подражая им, учились у них играть. По утрам звонкий петушиный крик извещал жителей города о начале трудового дня. Взрослые шли на работу, а мы, народ “помельче”, наскоро перекусив, бежали в школу. Город жил своими традициями и заботами. Большинство горожан были заядлыми голубеводами. Мой сосед, взрослый мужичок, подарил мне пару красивых сизарей — голубка и голубку, да я еще на птичьем рынке прикупил пару белохвостых. Вскоре они дали приплод, во дворе дома я смастерил для них неплохую голубятню и стал заправским голубятником. Голуби быстро ко мне привыкли, стали считать меня своим. Когда я шел к голубятне, они, воркуя, слетали с нее и дружески садились мне на плечи, клевали с ладоней рук корм. А под мой свист мгновенно взлетали вверх. Как это здорово, когда взлетает в небо стая твоих голубей!
Но вот наступило лето 1941 года. Однажды июньским утром, ближе к обеду, я побежал в центральный продовольственный магазин купить ситника, так у нас горожане называли белый хлеб. В магазине было необычно много покупателей. У одного покупателя с бородой, такие люди, по моим понятиям, были людьми солидными, я спросил: “За чем очередь?” Он ответил: “Большая беда пришла, сынок, в нашу страну. Началась война. Ждем сообщения об этом по радио”. В углу на стене магазина я увидел большой черный круг репродуктора. Я быстро купил булку ситника и, выбежав из магазина, пошел домой. Около горсада тоже собралась большая толпа людей. Все они смотрели вверх, на висевшие на столбе две трубы с квадратными отверстиями — это были мощные радиорепродукторы. Пугающе неожиданно раздался голос. Стоящие негромко переговаривающие люди стихли. Густую тишину, наполненную запахом отцветающих деревьев, разорвал голос диктора: “Внимание! От имени ЦК ВКП(б) и советского правительства с важным сообщением сейчас выступит заместитель председателя Совета народных комиссаров СССР, нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов... 22 июня в четыре часа утра фашистская Германия вероломно напала на СССР”. Потом Молотов объявил о начале войны. Люди стояли молча, не шелохнувшись, мне даже показалось, что они пригнулись под тяжелым грузом несшихся из репродукторов слов. Замолкли репродукторы. Толпа покачнулась и загудела, как растревоженный улей. То рядом со мной, то где-то сбоку в стороне слышались голоса: “И на кого они полезли, дерьмо фашистское! Да мы же этих гадов передавим, как клопов!” Помнили наши недавние победы над японскими самураями на озере Хасан!
В это время в городе, по тем временам в самом большом кинотеатре “Октябрь”, демонстрировался фильм “Три танкиста”:
“Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня,
И летели наземь самураи
Под напором стали и огня..."
Наверное, это поднимало героический дух горожан. В военкоматы выстраивались очереди мужчин всех возрастов — попасть скорее добровольцем на фронт! Но вскоре, когда радио стало сообщать неутешительные вести с фронта, героический пыл немного поугас.
3 июля Сталин выступил по радио с речью, в которой заявил: “Лучшие дивизии врага и части его авиации разбиты, но враг еще силен”. Он призвал советский народ готовиться к ожесточенной войне с фашистской Германией. И хотя с фронта уже прибывали в госпиталь раненые, и с фронтов шли неутешительные вести, и в городе ввели на все продукты карточки, и появились большие очереди за хлебом, слова Сталина подействовали обнадеживающе на горожан и на нас, пацанов. Мы верили Сталину!.. А пока город жил проблемами военного времени.
Концерт в госпитале
С продуктами было очень плохо, все отправлялось туда, где острее была в этом необходимость, — фронтовикам, а тылу, каким считался тогда город Мичуринск, часто не хватало даже хлеба. В очередь за хлебом становились часто с вечера. За ночь очередников часто переписывали, и каждый раз мелом на рубашке или отвороте пиджака ставили очередной номер. Конечно, люди уходили немного вздремнуть, но в это время зорко смотрящие за очередью вновь начинали перепись, теперь уже не мелом: смачно плевали на ладонь твоей же руки и химическим карандашом писали новый очередной номер. И так несколько раз за ночь. Очередь ютилась где-нибудь в подворотне, так как сторож, охранявший хлебное заведение, стоять очереди около магазина ночью не разрешал. А когда утром все мчались к магазину, это было похоже на спортивную эстафету.
В город стали прибывать раненые, искалеченные в боях красноармейцы, а мы стали учиться в три смены: одну из самых больших школ города отдали под госпиталь.
Школы разделили: в одних учились только мальчики, в других — только девочки. В городе ввели комендантский час, стало сложнее с хлебными очередями, если военный патруль задерживал тебя после начала комендантского часа, наказывали. Задерживали и отводили в комендатуру, а рано утром давали веники, метлы, лопаты в руки — и пока мы не вычистим комендатуру и близлежащие улицы, не отпускали домой. В августе была введена “трудовая повинность”: разрешалось привлекать к работе все трудовое население, в том числе и учащихся. По этому случаю в народе бытовала грустная поговорка военного времени. В квартиру стучит посыльный, из-за двери: “Кто там?” Посыльный: “Вам повесточка!” Приоткрывается дверь, житель: “Какая еще повесточка?” Посыльный: “Беленькая!” Житель: “На что?” Посыльный: “На уголечек!” Житель: “На какой еще уголечек?” Посыльный: “На черненький!” Распишитесь, пожалуйста, в получении”. Это означало, принесли повестку на разгрузку железнодорожного вагона с углем. Уголь был крайне необходим для школ, госпиталя и других общественных учреждений.
Участковый милиционер следил, чтобы в городе соблюдалась светомаскировка. Жители домов оклеивали бумажными лентами-полосами стекла окон, горожане готовились к бомбардировкам. В городе стало неуютно, голодно, темно. Кругом большие очереди, даже к водопроводным колонкам. В школах, где учились мальчики, кроме общеобразовательных предметов появился еще один самый серьезный — военная подготовка.
Как-то вечером, закончив возню со своими любимыми голубями, я решил немножко побренчать на гитаре с друзьями. Мы сидели на улице у своего дома, пели грустные песни, в это время наша учительница (она учила нас физике) возвращалась домой. На другой день она предложила нам навестить раненых красноармейцев в госпитале, а меня попросила взять с собой гитару. Мы два дня готовились к этой встрече.
И вот мы в больничной палате госпиталя. Раненые красноармейцы по-настоящему обрадовались нашему приходу. Расспрашивали о жизни, о городе, о нашей учебе. Потом началась “концертная часть”. Я спел под гитару песню про Лелину любовь, песня называлась “Васильки”, потом все вместе песню на слова Сергея Есенина “Письмо к матери”. Нам аплодировали, а у кого рука была в гипсе, громко стучали об пол и стул костылями. Мы были прямо чертовски счастливы от такой встречи, решили прийти к ним в гости снова, да и раненые очень просили нас об этом. Так наша группа из трех человек — я, мой друг Колян и его соседка-одноклассница — почти каждую неделю приходила к раненым. Рассказывали свои новости, пели песни, выполняли их просьбы: написать и отправить письма, купить что-нибудь из овощей или фруктов, но чаще мы их угощали фруктами и овощами из своих огородов.
Врачи и медсестры не только не возражали, но и благодарили нас, угощали вкусными обедами, что было очень кстати: жили-то мы в это время впроголодь.
Город заметно изменился внешне. Веселый и жизнерадостный Мичуринск стал молчаливым, суровым. В центре города стены зданий заняли большие фанерные транспаранты с надписями: “Советский воин! Во имя жизни своих детей убей фашистскую гадину!”, “ Все для фронта, все для победы над заклятым врагом!”, “Мы верим! Враг будет разбит, победа будет за нами!” Центральные улицы города грозно ощетинились противотанковыми ежами.
Повестка... на прополку помидоров
...Шел второй год войны. Все чаще ближе к ночи, когда стемнеет, по радио диктор объявлял: “Граждане, воздушная тревога! Все в бомбоубежище!” Тревожно, прерывисто гудели заводские и паровозные гудки, надрывно завывала военная сирена на железнодорожном узле. Железнодорожный узел считался стратегически важным и находился в нескольких километрах от города, назывался Кочетовками. О его значении для наших войск довольно подробно рассказал в своих произведениях Александр Солженицын. Довольно часто прилетала сюда по ночам целая армия немецких бомбардировщиков...
Громко ухали взрывы, а в небе, отгоняя и сбивая воздушных стервятников, тявкая, взрывались снаряды зенитных орудий. Иногда попадали в фашистский самолет, и тот, охваченный ярким пламенем, падал камнем вниз со страшно громким взрывом. Честно говоря, было жутковато и радостно видеть все это воочию. Не могу соврать, первые дни бомбардировок все мы, и взрослые, и пацаны, прятались в погребе, который находился во дворе дома. Потом пообвыкли, немного осмелели и даже иногда во время бомбежки выходили за ворота двора на улицу, откуда были видны в небе фашистские бомбардировщики, и взрывы снарядов наших зенитных батарей, и зарево пожаров на железнодорожных Кочетовках. Так как бомбежки практически были ежедневно, вернее еженощно, мы, мальчишки, а мне уже шел тринадцатый год, стали выходить со взрослыми на дежурство на крыши домов. Если фашист сбрасывал с самолета зажигательную бомбу и она попадала на крышу, мы быстро сбрасывали ее вниз. Для таких операций у нас были длинные клещи — захваты, изготовленные нашими умельцами из тонких железных труб или нетяжелых железных прутьев.
Как я уже говорил, ранее Мичуринск был застроен в основном деревянными домами, поэтому немцы, экономя мощные фугасные бомбы для железнодорожных узлов, заводов и другой опасной и грозной для них военной техники и стратегических объектов, для уничтожения населения применяли небольшие зажигательные бомбы весом от одного и более килограммов. Военные холодные и голодные будни заставляли нас, пацанов, быстро взрослеть. Я часто со взрослыми по повесточкам ходил выгружать уголь из вагонов, рыл за городом оборонительные окопы, помогал делать другую работу военного времени. Как-то однажды нас на поезде увезли в район городка Богоявленска, а со станции отвезли на подводах в колхоз — на две недели на прополку помидоров. Пришли мы на поле, а там сплошная трава сорняков, помидоров совсем не видно.
Распределили каждому по грядке длиной, наверное, сотню метров. И вперед! Ползая на коленях, вырывали сорняки. К обеду руки у всех были в ссадинах и порезах от проклятого сорняка и, конечно, очень болели. После съеденной жидковатой похлебки с небольшим кусочком горохового хлеба страшно не хотелось приступать к работе. Но никуда не денешься, не сачканешь, да и стыдно перед своим учителем, который после тяжелого ранения был направлен к нам в школу. Пришлось продолжать мучительную прополку. К концу нашей так называемой командировки на коленях появлялись черные корки мозолей, а руки превратились в черные мозолистые клешни. И куда только нас не посылали работать: и хлебные колоски собирать, когда уберут хлеб с полей, и картошку убирать, и свеклу, и морковь, и капусту.
Все же один раз нам подфартило. Нас отправили в пригородный совхоз убирать черную смородину. Смородина уродилась в тот год ядреная, сочная, и еще нам крупно повезло: бригадир там оказался своим в доску, а главное, добрым. Он нам сказал: “Ребята, можете есть ягоды сколько захотите, но к концу дня каждый должен собрать и сдать кладовщику ведро ягод”. Ух, как же мы трудились! Ягод мы наелись до оскомины в зубах, выполнили план и сдали бригадиру на склад по большому 10-килограммовому ведру ягод.
Ворованный хлеб
Так получалось: те, кто, как говорится, ковал победу в тылу, были на голодном пайке, все продукты по карточкам, которых всегда не хватало. Сколько себя помню, мне всегда хотелось поесть обычного хлеба. Триста граммов, которые мне полагались по карточке, съедались так быстро, что я не успевал почувствовать вкус и запах хлеба.
И вот однажды произошел со мной случай. Я и мои два закадычных дружка-голубятника решили продать пару голубей и на эти деньги купить оставшимся голубям немного корма, а себе, если останутся деньги, немного хлеба. Утром отправились на птичий рынок. На всякий случай сунули за пазуху рубашек еще пару разномастных сизарей. Идем по улице и вдруг чувствуем вкусный до одурения запах свежеиспеченного хлеба. На этой улице располагалась пекарня, мы знали об этом... И вдруг мы видим, что около окошка пекарни стоит конная повозка и два красноармейца из оконного лотка пекарни получают коврижки хлеба: не спеша, аккуратненько укладывают в длинный деревянный ящик, стоящий на повозке. Ящик сверху открытый, открытый и лоток, по которому так маняще струились круглые коврижки. Нам так хотелось есть, ну прямо хоть плачь, даже в голове замутилось.
И вот мы решились на кражу. Поскольку такими делами мы никогда не занимались, то план был прост. Подошли близко к хлебной повозке все трое. Видим, один красноармеец стоит с одной стороны лотка, по которому движутся коврижки, а второй укладывает в ящик коврижки. Один из нас достает своих голубей и быстро бросает одного под повозку — и сразу другого на ящик с хлебными коврижками. От неожиданности лошадь дернула повозку, красноармейцы бросились успокаивать лошадь. Этого было достаточно, чтобы схватить коврижку и дать деру. Они были так ошеломлены, что сразу не поняли, что происходит. А когда до них дошло, мы уже на бегу разломили коврижку на три ломтя и с великим наслаждением каждый уплетал свой кусок хлеба. Мы быстро съели хлеб и остановились передохнуть. Вскоре нас и настигла погоня, да мы уже и не сопротивлялись нашей поимке. Красноармеец, малый незлобливый, дал каждому подзатыльник и приказал нам идти с ним в воинскую часть. Мы понимали: он же должен был отчитаться перед своим начальством за недостающую коврижку хлеба. Было очень стыдно за кражу. И вот мы предстали перед командиром с одной красной шпалой в петлице гимнастерки. Рассказали все как было: были очень голодны, дома нет никаких продуктов, кроме мелкой мерзлой картошки...
Командир вначале пригрозил нам и сказал, что нас будут судить по законам военного времени, но, видя наши испуганные лица, загадочно улыбнулся, вызвал своего подчиненного и приказал отвести нас на кухню, хорошенько накормить и отпустить домой. Ух, какая же была вкусная эта солдатская каша! Мне эта каша памятна до сих пор.
Побег на фронт. Колонна пленных
А однажды я и мой дружок Колян решили бежать на фронт. Наш расчет был прост: “Лучше умереть от вражеской пули, защищая Родину, чем голодной смертью в тылу”. Нам очень хотелось в сыны полка. Мы знали, что фронт где-то недалеко, так как по ночам слышалась фронтовая канонада. Добрались на товарняке до города Тамбова и начали расспрашивать военных, как нам добраться до передовой линии фронта, дескать, там воюет мой дядя, командует полком. Но нас быстро вычислили и задержали. А командир одной воинской части, куда нас доставил патруль, посмотрел на нас и, похлопав по плечу, сказал: “Маловаты вы еще, ребятки, воевать. Учиться вам надо, учиться”. И на следующий день вместе с группой раненых солдат под надзорным присмотром сопровождающего сержанта отправил нас всех в Мичуринск. Раненых в эвакогоспиталь, а нас по домам. За побег на фронт мне очень попало от матери. Мать укоряла меня, плакала.
Хоть и трудно, и голодно было, я продолжал учиться, помогать по дому, на огороде, опять собрал свою “концертную группу”. Снова возобновились наши походы и встречи с ранеными в госпитале, концерты для наших защитников. А в город прибывали и прибывали с фронтов раненые солдаты. Помню, как-то шел я в школу, а на протяжении целого квартала по улице лежали раненые — их привезли ночью с фронта. Вся улица от болей раненых стонала. Стояла страшная летняя духота и жалобный стон раненых. Это меня просто потрясло. Я подходил к раненым солдатам и спрашивал: “Чем могу помочь?”
“Пить, пить, воды, воды...” — просили они. Я побежал домой, бросил учебники, схватил бидон, кружку — и к водной колонке, затем бегом к раненым. С кружкой воды бегал от одного к другому, некоторые из них срывали с ран повязки, очевидно, от невыносимой боли.
У солдат в открытых ранах кишели белые черви, и хотя медики говорили, что в данной ситуации черви спасают людей от опасного гнойного заражения, смотреть на это было жутко. К вечеру раненых развезли по госпиталям. В этот день в школу я, конечно, не пошел... Остались в памяти события военных дней. Однажды по нескольким улицам города гнали пленных фашистских вояк. Шли они нескончаемым потоком, было их очень много: румыны, чехи, итальянцы, немцы, Горожане смотрели на бесконечный движущийся поток пленных завоевателей с презрением, сейчас они выглядели тихими и совсем не воинственными и страшными, как в начале войны. Удивительно, но горожане не испытывали ненависти. Сердобольные мичуринцы давали им кто что мог съестное: в основном варенную в мундире картошку, вареную свеклу. В благодарность за это пленные итальянцы, чехи, румыны обычно громко кричали: “Спасибо, матка, Гитлер капут!”
Однажды мне пришлось быть свидетелем и другого события. Перед самым вечером по улице Тамбовской проходила большая колонна пленных немцев. Охрана колонны была небольшая, всего несколько советских солдат. Воспользовавшись вечерним временем (темнело) и небольшой охраной, пленные немцы стали забегать во дворы, очевидно, чтобы попросить еды. Жители этих домов, услышав немецкую речь, словно осатанев, хватали кто кочергу, кто ухват, кто лопату или палку и гнали их из дворов...
Немцы садились на мостовую, не желая дальше идти в колонну. Жильцы домов словно сошли с ума. Кричали конвоирам: “Стреляй эту фашистскую сволочь!” В тех, кто не хотел идти дальше в колонне, стреляли. Я видел, как застрелили двух фашистов. После первого выстрела один из пленных встал на мостовой и побежал догонять свою колонну словно птица, взмахивая руками. Второй выстрел из автомата в спину догнал его, и он замертво упал на мостовую улицы. И здесь я остро почувствовал, как наш народ ненавидел фашистов! В этой ненависти слились воедино и бомбардировки города, и голодное выживание, гибель близких и родных...
Через несколько дней, когда улицы города были заполнены непрерывным потоком пленных фашистов, я случайно услышал от соседа-студента песенку, и при очередной встрече в госпитале с ранеными нашими солдатами в боях с немецко-фашистскими захватчиками решил порадовать их, исполнить эту песенку. Вот ее немудреные, но справедливые слова:
“Дойчланд, Дойчланд обер аллес”.
Это значит — фриц повсюду, это значит — фриц везде. К нам захватчики врывались с этой песнею бандитской и горланили повсюду, на земле и на воде. А далее:
“ Дойчланд, Дойчланд удиралис,
Это значит, фрица лупят,
это значит, фриц бежит.
И не петь, выть и стонать ты будешь,
Когда нами будешь бит!"
Как и прежде, мы встречались с ранеными бойцами в госпитале, среди них у нас уже было много хороших друзей. Искалеченные варварской войной, солдаты внимательно вслушивались в слова песни, и, лишь услышав слова второго куплета, они мстительно рассмеялись и бурно зааплодировали. “ Ну, фашистское отродье дойчланда, мы вам еще устроим в вашей берлоге то, о чем долго со стоном будете вспоминать!” — говорили наши слушатели.
Голуби в небе
...И вот конец войне. Начало последнего весеннего мая, город отошел от холодных дней зимы, очистился от весенней слякоти и словно рождался заново. Начиналось утро первого дня без войны — 9 Мая 1945 года. В городе — ликование и радость. Люди обнимаются, целуются, пляшут под гармошку на улицах, угощают друг друга сухариками и прочими лакомствами. В городском саду во всю гремит духовой оркестр. Небо расцвечивается десятками праздничных ракет. На лицах — слезы радости.
Всю ночь радовался народ, отмечая праздник Великой Победы, а утром следующего дня в голубое небо над Мичуринском взметнулись тысячи голубей. Так решили голубятники внести свой вклад в празднование Победы над фашизмом. Это было необыкновенное зрелище. Птицы то взмывали высоко в небо, то, переворачиваясь через голову, летели вниз, снова делая в воздухе замысловатые кульбиты, взлетали в небо. Нам казалось, что голуби чувствуют нашу радость! Из домов вышло на улицы множество горожан, подняв головы вверх, с удивлением наблюдали за праздничным фейерверком пернатых друзей. В городе началась жизнь по новому, мирному, отсчету.