Даниил Гранин: "Страх, который больше страха"

1 января Даниилу Гранину исполнилось 90. На улицах Санкт-Петербурга задолго до юбилея появились необычные билборды с огромными портретами писателя.
Город Петра поздравлял «одного из своих самых уважаемых и любимых жителей с 90-летием». В советские времена книги Гранина, та же «Иду на грозу», становились бестселлерами, печатались огромными тиражами, по ним снимались художественные фильмы...
Сегодня сам президент Дмитрий Медведев наградил юбиляра высшей российской наградой — орденом Святого Апостола Андрея Первозванного. В Санкт-Петербурге объявлены «гранинские дни», а согласно постановлению Валентины Матвиенко издано 8-томное собрание сочинений живого классика, кавалера многих орденов, лауреата Государственных премий, Героя Социалистического Труда Даниила Гранина. Он же, в свою очередь, издал очередной томик воспоминаний о себе и тех, с кем свела его судьба, — Ольге Берггольц, Дмитрии Лихачеве, Дмитрии Шостаковиче и многих других. В «Причуды моей памяти» автор предусмотрительно включил главу «Речь на моем юбилее», загодя ответив на бесконечные вопросы о возрасте: «Юбилей — дело отнюдь не серьезное и не повод для размышления о жизни, раньше надо было размышлять, юбилей нужен для того, чтобы вас всех собрать: и не тех, кто зачем-то нужен, а только тех, кто необходим»...
«Тюменские известия» присоединяются к поздравлениям. И предлагают своим читателям ответы юбиляра на вопросы журналистов. О страхе и бесстрашии, жизни и смерти, инакомыслии и абсолютной власти.
— Даниил Александрович, много лет назад в книге «Страх» вы описали состояние человека, которому довелось жить в сталинскую эпоху: «Что это был за страх, трудно себе ныне представить. Нечто мистическое, страх, который больше страха смерти, страх, от которого цепенела мысль... Олицетворением такого страха был Иосиф Сталин. Он внушал почитание, преклонение и ужас одновременно, как в демонологии Самаэль, злой дух, глава всех Сатанов»... Но и сегодня, судя по опросам социологов, более половины россиян с симпатией относятся к вождю, положительно оценивают его роль в истории. Выходит, Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить?
— У меня иное представление о состоянии умов соотечественников. Сталин, на мой взгляд, доживает. Или отживает, если угодно.
— Что дает вам основания так думать?
— То, что страха в обществе стало меньше. Иногда его даже не хватает.
— Как-то вы написали: «Скажи мне, чего ты более всего боишься, и я скажу, кто ты. Человек, лишенный страха, был бы страшен». Правда, вы не обозначили, чего именно следует бояться.
— Закона, собственной совести, дурной славы... Существует множество страхов — естественных, здоровых, патологических, индивидуальных. Страх перед толпой. Страх перед неизвестностью. Страх политика потерять популярность. Страх бизнесмена лишиться капиталов. Страхи определяют время, историю и личность.
— Вы много боялись в жизни?
— Конечно. Наверное, впервые по-настоящему испугался, когда выслали моего отца. Он стал лишенцем, человеком без гражданских прав.
— За что его так?
— Тогда не спрашивали: за что? Отец работал лесничим. Наверное, обвинили в порче народного имущества или чем-то подобном. Точную формулировку не помню. В ту пору многих отправили в ссылку. Отец попал в Бийск, где снова занялся привычным делом — уходом за лесом.
— Вам было страшно за отца или за себя?
— Тот страх не делился на составляющие, он поглощал тебя полностью. В нашем классе родителей большинства ребят посадили, расстреляли. У моего близкого товарища Толи Лютера сначала забрали и казнили отца, потом пришли за семьей... Люди исчезали без объяснений, и от этого становилось еще страшнее. Когда меня отказались принимать в комсомол, почувствовал себя изгоем, неполноценным человеком. Поступил в электротехнический институт, но меня исключили из-за отца, пришлось идти в другой вуз, где не было специальностей, связанных с военными секретами...
Этот жуткий комплекс непонятой и непонятной вины сильно отравлял организм, со временем от него можно было избавиться, вылечиться, но это отнимало массу сил. Впрочем, освободиться от тяжкого морального груза удавалось далеко не всем, а если учесть, что болезнь поразила значительную часть нашего народа, станет понятно, какую травму обществу нанесла сталинская эпоха. Вдумайтесь: с 1935-го по 1941-й было арестовано и сослано в ГУЛАГ двадцать миллионов человек, семь миллионов расстреляно! Добавьте жен, детей, иных ближайших родственников «врагов народа» — и получите астрономическую цифру изувеченных сталинизмом людей, которым так и не удалось реализовать себя.
— Это ведь не могло не привести к изменениям в сознании на генетическом уровне, верно?
— И все-таки время — лучший лекарь. Каждое последующее поколение избавлялось от страхов, которыми были отягощены мы. Хотя, безусловно, у любой медали — две стороны. Недавно ко мне приходил ваш коллега, корреспондент уважаемой газеты. Должен сказать, с некоторых пор я отказываюсь от большинства интервью, но тут меня уговорил главный редактор. Словом, пришел молодой человек и начал расспрашивать о Великой Отечественной, о том, почему я ушел на фронт добровольцем, хотя работал на Путиловском заводе и имел броню, освобождение от призыва. В тоне журналиста было такое снисхождение, неподдельное удивление и неприятие, что я не стал ничего отвечать. Все равно он не понял бы. Даже дочь и ее ровесники никогда не спросили бы меня ни о чем подобном, а вот нынешней молодежи вряд ли возьмусь растолковывать, почему записался в народное ополчение и попал в окопы с бутылкой зажигательной смеси в руках. У меня даже винтовки не было, не говоря уже про автомат, но я шел вперед и без колебаний умер бы за родную страну. Хотя умирать, конечно, не хотелось...
— Но «За Родину! За Сталина!» кричали, Даниил Александрович?
— Легенды! Да, поднимаясь в атаку, люди орали от страха, себя подбадривали, врага испугать старались. Одни матерились в голос, другие вопили «Ура!», третьи молились, четвертые вспоминали родных... Но не товарища Верховного главнокомандующего. Во всяком случае, я подобного ни разу не слышал, а только читал. У нас выпускалась окопная газетка, которая так и называлась — «За Родину, за Сталина!»...
Но продолжу рассказ про вашего коллегу. Может, и нет ничего плохого в том, что он не понимает меня. Новое поколение про тоталитарное государство и сталинские репрессии знает лишь из учебников истории и соответственно относится, воспринимая все, словно факты из прошлого, почти столько же древнего, как монголо-татарское иго. Осуждать молодежь за это глупо. Вопрос в ином. Работая над романом о Петре Первом, я постоянно ловил себя на мысли, что судить о людях минувшей эпохи, оценивать их поступки можно только по законам того времени. Сделать это чрезвычайно сложно. Существует колоссальный риск подмены понятий. Проще простого пригвоздить сегодня Сталина к позорному столбу истории. Только что это даст? Надо вернуться лет на семьдесят назад и попытаться ответить на вопрос: предполагало ли то время иной стиль руководства, нежели избранный отцом народов? Убежден, Сталин верный продолжатель дела Ленина, он довел до логического конца построение системы, фундамент которой закладывал вождь мирового пролетариата. Другого не могло быть в условиях диктатуры одной партии и одной идеологии, когда любое инакомыслие и даже намек на оппозиционность карались. Система позволила Сталину добиться того, к чему он стремился, о чем мечтал, — единоличной абсолютной власти. Сперва уничтожили оппонентов, потом объявили врагами народа вчерашних соратников, всех, кто мешал движению к цели.
— Иными словами, Даниил Александрович, если бы на месте одержимого маниакальной жаждой власти Сталина оказался другой человек, рек крови, пролитых Виссарионовичем, все равно бы не избежали?
— История не терпит сослагательного наклонения. Сталин оказался наиболее последовательным и целеустремленным, он четко представлял, чего хочет, и по трупам шел наверх. Культ личности оградил его от посягательств на трон, исключил появление любых соперников. При жизни Сталина никто не смел даже думать о смене лидера. Более того, и после его ухода от Хрущева потребовалось, полагаю, колоссальное мужество, чтобы осмелиться на антисталинский доклад на ХХ съезде партии. Без сомнения, это был героический поступок.
— И мотивы, которыми при этом руководствовался Никита Сергеевич, вас не смущают?
— Это не имеет значения. Хрущев разрушил культ, который строился, казалось бы, на века. Я не историк и могу говорить о собственных ощущениях. В 1956 году я пережил настоящий шок.
— Закономерен вопрос о трансформации вашего, Даниил Александрович, отношения к Сталину.
— Вопрос закономерен, но ответить на него трудно... Я сказал вам о потрясении после доклада о развенчании культа личности, но ведь тремя годами ранее смерть вождя тоже казалась мне катастрофой, личной трагедией. Удар был невероятный. Услышав по радио страшную весть, я тут же отправился на Дворцовую площадь Ленинграда — она тогда называлась площадью Урицкого. Все огромное пространство было заполнено рыдающим, растерянным, потрясенным народом. Никто не проводил митингов, не произносил речей. Люди интуитивно собрались вместе, чтобы заслониться, спрятаться от горя. Слишком страшно, жутко казалось остаться в такую минуту одному. Я не мог представить, как жить дальше, что делать, во что верить. Внутри сидело ощущение, будто мир рухнул, всему пришел конец. Сталин умер! Пока это не случилось, почему-то никому в голову не приходила банальная мысль, что он, как и любой другой, смертен, что тело его бренно. Наверное, это результат работы советской пропагандистской машины, не допускавшей отношения к Сталину, как к равному. Он был высшим существом, богом.
— И вы на него молились?
— О том и речь, что смерть вождя меня потрясла, но сомнения в сталинском гении появились задолго до марта 1953-го.
— Когда?
— Пожалуй, с первых дней Великой Отечественной. Как увидел, что мы абсолютно не готовы к войне, так и задумался. Точнее, нашелся человек, меня надоумивший. Это был мой однополчанин, сосед по землянке. Однажды мы выпили, и он вдруг заговорил, что не понимает сталинских слов о вероломности Гитлера, о внезапности нападения фашистов, якобы и предопределивших их успех на первом этапе войны. Мол, а где же наша разведка, где сталинские соколы, которые с воздуха должны были все увидеть и доложить в Кремль? Вопросы наивные, но я услышал их и подумал: а ведь и правда, странно все получается... И все равно какое-то время мне продолжало казаться, что это нелепая случайность, и только на нашем участке фронта не хватает танков, орудий и самолетов, а везде они есть. Прозревать я начал постепенно. Приступы сомнений, критического отношения к поступкам и словам Сталина стали повторяться, учащаться. Когда мы вошли в Германию, я совсем загрустил. Оказывается, загнивающий капитализм выглядел совсем не так, как нам о нем рассказывали.
— Захотелось погнить вместе с буржуями?
— Нет, но веры в честность произносимых с высоких трибун речей уже не было.
— А когда вашего отца арестовывали и отправляли в ссылку, дурных мыслей, выходит, не возникало?
— Случившееся мы восприняли как личное горе, но никому и в голову не пришло предположить, будто отца взяли из-за того, что в репрессиях нуждалась система. Подобное допущение означало бы, что мы сомневаемся в главном. Нет! Как и миллионы других, мы верили в светлое будущее, во имя которого терпели коммуналки, голод, бытовые неудобства, идеологическую жандармерию и много чего еще. Мыслить иначе было страшно.
— Если обратиться к истории, получится, что Россия добивалась наибольших успехов при правителях-диктаторах, будь то Иван Грозный, Петр Первый или Сталин. Может, в самом деле нашу страну надо держать в узде?
— Нет такой узды! И при Сталине царил произвол. Да, мы много построили, но еще больше разорили. Погубили деревню, подрубили церковь, свели в могилу наиболее инициативную, трудовую, творческую, смелую часть народа. Нет, единственный выход — научиться жить в условиях демократии.
— Научимся?
— Вариантов не остается, если хотим сохранить Россию как государство.
— А что опыт подсказывает, Даниил Александрович?
— Не знаю. Я не оглядываюсь.
— Предпочитаете смотреть вперед?
— Нет, не вперед. Внутрь...