Юрий Мандрика: клетка в полосочку

Все дни в Дагомысе, куда ранней осенью наша разношерстная делегация прибыла на фестиваль СМИ «Вся Россия — 2008», именитый тюменский издатель Юрий Мандрика ходил в клетчатой рубашке и клетчатых же штанах (шортах). Ходил везде. На встречи, выставки, дискуссии, мастер-классы. Ну и на море, конечно. Сочинский бархатный сезон дресс-кодов Мандрике не диктовал. На фоне обветшалой курортной жемчужины наш издатель смотрелся органично. Так же органично — и в тех же клетчатых шортах — он смотрелся, встреченный мною летом, на смачном фоне окрестностей ж/д вокзала, откуда вдумчиво шествовал в шлепках по направлению к центру города.
(фото2)О символическом значении клетки в мироощущении Мандрики я размышлять не пыталась: некогда было, а к самому Лукичу обращаться с расспросами бессмысленно. В лучшем случае получишь в лоб порцию специфического мандровского юмора, после которого непонятно — то ли тебя обхамили, то ли сделали комплимент...
Впрочем, Мандрике все это, как правило, прощается. Прямоту, граничащую с оскорблением, он восполняет с лихвой: с ним страшно интересно разговаривать. Условно говоря, час непосредственного общения с Мандрикой (на берегу моря, в секретариате «Тюменских известий») можно смело приравнять к среднему гуманитарному образованию. Или курсам по краеведению. Высшим.
Когда в Дагомысе нам удалось приобрести некоторое количество домашнего красного вина (уверена, что эту прелестную детективную историю Юрий Лукич когда-нибудь опишет сам), каждую его каплю Мандрика делил со страждущими. Страждущие — их, главным образом. интересовало краеведение, но «Изабелла» им тоже нравилась, приносили в гостиничный номер Лукича килограммы местной краеведческой продукции. Лишнего стакана в номере не было, поэтому свой стакан Мандрика отдавал гостю, а сам пригубливал из огромной хрустальной вазы, которая присутствовала в номере с помпезно-представительскими целями.
Была свидетелем внезапного визита к Мандрике какого-то большого регионального краеведа. Заранее исполненный пиетета (это мы думаем, что Мандрика — местная достопримечательность, а его цитируют по всей России), он приволок с собой гору краеведческой продукции. Вид мандровских клетчатых шортиков его явно смущал (наверное, в его представлении маститый краевед (получайте, Мандрика!) должен был восседать на мятой гостиничной койке как минимум в подтяжках. Мандрика, перебирая стопу книг, сопровождал действо душевным комментарием: «Это, старик, не интересно» (определение дается в смягченном варианте). «Это, старик, тоже...» «А вот это любопытно». Пришелец при этом расцветал нервными розовыми пятнами... Писал же Чехов: «Честные не лгут, когда не нужно».
...Мандрика боится высоты. В виде гор. Было очень смешно при нем специально перегибаться через лепные горные ограждения и делать вид, что падаешь в пропасть: паниковал по-настоящему. Высоты литературно-краеведческого ремесла ему, достоверно, не страшны. Здесь он — самый отважный и неутомимый альпинист. Гордость родного края (sik!). А если без шуток...
Клетку в жизни Мандрики перебила полоска. Придуманная им книжная серия под названием «Тюмень полосатая» — логичное и закономерное продолжение главной мандриковской страсти: откапывания все новых и новых сенсаций из области краеведения. По крайней мере, когда Мандрика после долгого перерыва вваливается к нам в редакцию с ошеломительной новостью (привез из командировки, из архива, из другого города — о нас, о Тюмени!) и с пакетом булок-бутербродов (знает, что сидим допоздна), я, например, испытываю определенное чувство гордости. Я ощущаю, как слово «провинция» приобретает шик и размах.
На днях он принес нам последний выпуск журнала «Лукичок» (между ЛУК и ЧОК — амперсанд), но пусть Мандрика сам объясняет это нашим читателям. Так вот, на обложке «Лукичка» №1 приведены слова, сказанные, как уверяет Мандрика, более ста тридцати лет назад г-ном Потаниным: «...я предпочитаю Тюмень... Тюменские нравы дикие, грубые, жить здесь не очень-то привлекательно, но, сознавая это, в то же время чувствуешь, что это самая арена деятельности и есть, тут ты должен работать, хотя и беспрестанно ссорясь с окружающими и проклиная их...»
Ощущение, что писал сам Мандрика. А может, так оно и есть?
Впрочем, речь не о Мандрике. Речь о затеянной им книжной серии «Тюмень полосатая». На сегодняшней книжной полке «ТИ» — две прекрасные книги.
Любимый Мандрикой (и не только им) тюменский художник Александр Кухтерин проиллюстрировал два первых «полосатых» выпуска. Как всегда, в точку.
Серафима Бурова. «Выходной для всех»
Прозу Буровой я читала в Италии. Там она пока не переведена (а жаль, итальянцы оказались удивительно похожими на нас: орут, извиняются и трепетно любят). Просто я купила дешевый автобусный тур по Италии, а накануне гордый издатель Мандрика вручил мне «горячую» (завтра в печать!) стопу буровских рассказов. Из-за них я не очень следила за тем, что происходило по обеим сторонам дороги Римини — Рим. И хотелось домой.
Сама Серафима Бурова, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы ТюмГУ, автор книги «Советская классика в новом прочтении», «Вопросы текстологии и историко-литературный процесс»... сама Бурова в предисловии пишет:
«Когда стало ясно, что все мои усилия выстроить Вавилонскую башню собственной судьбы обречены на неудачу, я опустила поводья и всецело доверилась течению обстоятельств...»
На самом деле Серафима Бурова опустила не поводья — поводок. Собачий.
Одна из лучших вещей Буровой — «Осень. Школа старения». Приходилось встречать странные рецензии на эту вещь : «Автор смотрит на людей через призму собак», «Автор смотрит на собак через людей...» Не знаю. Собачья проза, лучшим представителем в России я считаю Серафиму Бурову, вообще не приемлет слова «призма». Это — литература. Без призмы. О чем эта проза? О собаках? О людях? Она — о любви. В высшем значении этого слова.
Любитель пуделей? Тоже приходилось встречать — о Буровой. По-моему, глупо. А если бы от немощи, от старости помирал не пудель ее, а болонка (стаффордширский терьер, чау-чау, миттельшнауцер, прости, Господи!), да разве меньше бы любви и слез, любви и верности, любви и жалости было бы в ее книге?!
Читая Бурову, вспоминаю Раневскую. Пес Мальчик, ее спутник до последних дней жизни, был найден ею на улице. Старая собака, почти слепая, с переломанными лапами, вмерзшими в зимнюю лужу...
«Первое, что делает Гоша (пудель С.Б. — В.Н.) на улице, это, конечно, нужда. Это главное дело, требующее крайней сосредоточенности и колоссальных усилий... Мы идем по расчищенным тропинкам, обходя кусты, кустики и просто ветки. Когда листики растущих по обочинам трав касаются Гошиной морды, он останавливается и может стоять неподвижно, раскачиваясь на косящих ногах, бесконечно долго. Слепой, он думает, что впереди стена. Однажды я видела, как соседский пес Шарик, такой же, как мой Гоша, старый и слепой, стоял, уткнувшись мордой в дверной косяк нашего подъезда, и выл..»
О чем это? О собаках? О людях? О дверных косяках...
Еще в одной рецензии на книгу Буровой довелось прочесть: «Обрыдаешься»... А я не хочу. Я хочу выйти на улицу и бить по башке всех, кто не жалеет, кто не понимает. Кто оставляет наедине с дверным косяком...
Елизавета Ганопольская. «Моток стихоплетных кружев»
Лизины стихи удивительны, они берут тебя за горло, не давая возразить что-нибудь «по существу».
«Ты не боишься все время
писать в рифму
О себе, о своих близких? Ты не боишься
все время писать
О себе, о своих близких?
Ты не боишься
все время писать?
Я боюсь молний, мышей
и остаться без мужа».
Лучше, чем Мандрика, о стихах Ганопольской не скажешь.
Вот что пишет Мандр:
«В строку стихотворения вплетена даже не мысль поэта, а состояние поколения безвременья. Банальная грамматика рифмы требует «весны», в спираль ассоциативного поля которой должна вписаться логика даже не стиха, а состояния пишущего. К тому же не только не робеющего перед чистым листом бумаги, но знающего: перчатку поэтического вызова бросить особо некому. Давно в ближайшей округе у всех случаются не стихи. А лишь тексты...
Для меня творчество Елизаветы — это всегда, как выразилась она в одном из стихотворений, ощущение «казенного дома» с запахом «тоски», «хлорки», «кислой капусты» и «застиранных тряпок». «Моток стихоплетных кружев» настолько пропитан будничностью, что в ней «поэту всегда одиноко», «никто никому не нужен» и «ничто до конца не сгорает»:
Тусклые окна
в холодной ночи
не обещают приюта,
двери глухие — стучи не стучи,
нужен ты больно кому-то!
Ее поэтический дом — «холодный лес над памятью листвы» — опрокинуть на себя так же сложно, как и проникнуть в придуманный Лизкой мир стиха. Интонация звукописи усложняет эквилибр смысла:
Унесенный в облака
и выше,
Плачешь ли, поешь —
и не боишься
Ничего. Ни смерти.
Ни бессмертья.
И паришь, пока
не испаришься.
Иногда так хочется понять, где в стихах «Она, а где — лирическое «Я», а где — вопреки всем литературоведческим измам — поэтическое кокетство? Кто в ее творчестве Отец? Где Сын? И что есть Святой дух? Наше многолетнее знакомство не подсказывает ответа».
P.S. В серию «Тюмень полосатая» войдут до десятка книг известных краеведов. К сожалению, пока можно приобрести эти книги только в магазине «Знание» (он хоть и хороший, но один). Правда, книга Серафимы Буровой продается еще и в собачьем клубе. Что, на наш взгляд, служит автору самой честной и дружеской рекомендацией.
P.P.S. Приносим извинения авторам за львиную долю площади, отданную издателю. В ближайшее время исправим.