Александр Филиппенко: "Я столько нечисти сыграл!"

...Вместе со стопкой книг в дар библиотеке тюменской организации Союза театральных деятелей России Александр Филиппенко прихватил в Тюмень притягательное обаяние собственной неординарной личности, добротно сцементированное, мастерское исполнение ставших шлягерами литературных произведений и простоту общения со зрителями — слушателями в зале, в закулисье, за ресторанным столиком... Простоту в смысле безотказности...
Но переводить разговор с Александром Георгиевичем на бумагу — занятие кропотливое и затягивающее, как раскладывание многослойного карточного пасьянса. Он не излагает, а обозначает словами и междометьями верхушки мысленных айсбергов, и ты следишь не за прямым смыслом речей, а за нервом беседы, который бьется в неровной интонации, в мягком проигрывании звуками, прячась в паузах за скользящей улыбкой. В этой манере, наверное, кроется привычка к общению с людьми, легко воспринимающими контекст и с лету считывающими подтекст разговора. «Да-да, говорил! Но имел-то я в виду чуть другое — вроде, мне кажется, ты тоже это имел в виду. Бывает, что мысли забегают впереди слов, поэтому и интервью эти ненавижу». Вот так-то! И что хочешь с этим, то и делай.
— Дурацкий детский вопрос: что такое счастье?
— Заниматься тем, чем хочешь. Внутри у тебя чтоб не было дискомфорта. И потом — все мы игроки, и счастье — выиграть. Всем желаю, чтоб не было «двадцати двух». А двадцать одно — это «очко». (Ты в «очко» играл когда-нибудь?). Можно, правда, и блефануть, можно и на пятнадцати банк снять.
— Получается, что по жизни вы азартный человек.
— Это скорее какой-то кураж... Я в свое время брал маленькие уроки в цирковом училище, и там старые цирковые зубры говорили: «Кураж нужен, Сашенька, кураж! Без куража нет цирка». Так и на сцене.
— А у вас есть ученики?
— Боюсь преподавать. Не знаю, как это делать. Не дают покоя «тени забытых предков». То бишь давит авторитет великих учителей.
— В детстве вы о чем мечтали?
— Поначалу все мечтают моряками, летчиками быть. А я пошел в физику, искренне пошел. В шестидесятые годы это было в хорошем смысле модно. Они, физики, были, в отличие от лириков, на острие атаки, передовым звеном, такая группа прорыва туда, где за поворотом, нам казалось, открывается прекрасное светлое будущее. Мы искренне верили в социализм с человеческим лицом, но оказались во власти утопий, во власти иллюзий...
— Вы все время оглядываетесь на шестидесятые. Это привычка или своего рода защита от нынешних бурь?
— Шестидесятые — то время, откуда я вышел. Естественно, постоянно возвращаюсь туда и подпитываюсь, находя там нужные лично мне вещи. Иногда это мешает... Когда репетировали с Дарьей Михайловой спектакль «Фальбала», театральную фантазию по роману Достоевского «Бедные люди», наш режиссер Михаил Мокеев предлагал некоторые решения — и в первый момент во мне возникал театр шестидесятых «с указанием на предмет», как тогда бывало, чтоб точно сказать — кто белый, кто красный, кто плохой, кто хороший... и аллюзий подпустить, аллюзий...
Начинали мы с Романом Виктюком моноспектакль по Виктору Ерофееву «Попугайчик». Я физически ощущал, что текстовая структура «не вскрывается» моими обычными приемами. Вот тебе реальное различие между шестидесятыми и нынешними годами в театре, между критическим реализмом и постмодернизмом или чем-то там еще... Но я уже теоретизирую, ерунду говорю какую-то. Лучше в ГИТИС идите — теоретиков там много...
— Ваше поколение всегда тратило много сил и эмоций на политику, точнее, на разговоры о ней. Не жалеете об этом?
— Нет, конечно! Как жалеть?! Молодость — одна, и самое приятное всегда будет там. Я хотел бы, чтобы каждый мог сказать: «Моя молодость — самое счастливое время моей жизни».
— Но все-таки не жалко ли, что силы ушли именно на это?
— На что ушло, на то и ушло... Ни о чем не жалею, а теперь даже наоборот. Я, как тогда говорили, «благодарен партии и правительству», что закрыли наш студенческий театр в 1969 году. Рубанули, дверь захлопнули перед носом и выгнали на улицу. Если бы тогда этого не было — не было бы этого Филиппенко.
— Вы обмолвились раз, что в вас сидит некая достоевщина. Что имелось в виду?
— Все герои Достоевского одержимы какой-то идеей. Я был одержим идеей работы. Я не претендую на Наполеона, но все время какие-то идеи приходят, маленькие или большие, их надо осуществлять. Когда-то родилась идея создания своего театра. Я не был готов, но так расположились звезды. Двадцать лет в театре Вахтангова отработал... Сейчас числюсь в Москонцерте. Михаил Александрович Ульянов, кстати, легко меня отпустил в свое время, сказав, что спокоен за мою судьбу, уверен во мне...
— И каков он — театр Александра Филиппенко?
— О! Об этом мне Александр Гельман хорошо рассказывает... Театр Филиппенко — это театр двоих. На сцене — двое. Это значит, что на сцене уже есть мужское и женское начало, заговор, интервью, теза и антитеза. Можно придумать и дважды два, или отражение двух, и еще, еще... Надо решиться и ограничиться определенными рамками. Мне нравится, что они есть, эти рамки, есть формула театра. Я люблю формулы.
В репертуаре Гоголь, моноспектакль"Мертвые души", опыт литературно-музыкального шоу «Поезд на Чаттанугу, или Когда мы были молодые». Вот Достоевский. У меня и по Есенину «товар» есть — то, что мы когда-то с Марком Розовским делали, — Есенин без женщин, гражданская лирика. Потом «Лекарство от любви» Овидия — Юнны Мориц идея. Репертуара хватит. Да еще зарубежные новеллы, которые мне давно хочется сделать с музыкой, с живописью. Это то, что когда-то у Алика Аксельрода игралось в «Нашем доме» — Рей Брэдбери, Франсуаза Саган, Ирвин Шоу.
— Кстати, для обычного зрителя Филиппенко — это Зощенко, Славкин, Булгаков. Трагифарс или, так сказать, инфернальный балаган вроде «Мертвых душ». И вдруг — Достоевский, Солженицын...
— Конечно, здесь есть неожиданность — чего мне и хочется, естественно. Уверен, что публика от Театра Филиппенко ждет чего-то, а именно — некоторой иронии... она должна смеяться на Достоевском... Но в финале... нет, об этом не будем. Заманить... заманить зрителя надо — и обмануть. Трагифарс — мой любимый жанр.
— А что собой представляет Александр Филиппенко — человек, а не актер?
— Все, как в гороскопе написано... Дева и Обезьяна. Я в это очень верю. Дева любит порядок в мелочах и деталях. Из них, говорят, хорошие администраторы получаются. Да я и вынужден быть директором. И хорошо ощущаю себя в этой роли. Не странно.
— А как насчет коммерческих успехов?
— Театр — некоммерческая структура...
— Вернемся к высоким материям. Какая музыка вам нравится?
— Чтоб бэнд был большой, рег-тайм какой-нибудь сыграли бы, где контрабас живой, настоящий, чтоб трубы дали класс, ну и скрипочка может быть... скрипочка в ре-миноре может, ох прихватить может...
— Не боитесь перешутить, переиронизировать? Что будет «двадцать два»?
— А чего бояться? Я столько нечисти сыграл — ну что мне грозит? Максимум — вырастет хвост. Быстро тебе объясню: всегда лицедеев хоронили за оградой, нет у них души — у них маски. Другое дело, чтоб маска не приросла к лицу, не «заиграться»... На свою дорогу я давно вышел. И пусть все идет как идет... Есть данность. Вот и все. Как у Бродского:
...Ты можешь рассуждать
о вечности
И сомневаться
в непорочности
Идей, гипотез, восприятья
Произведения искусства
И даже самого зачатья
Мадонной сына Иисуса,
Но лучше поклониться
данности...
...С глубокими ее могилами...
...С короткими ее дорогами...
...С убогими ее мерилами...