Я буду жить для тебя

Северянин Александр Панов совершил на афганской войне главный солдатский подвиг. Он там не погиб. А сейчас ему надо выжить здесь, в глубоком тылу давно отгремевшей войны.

№77 (5285)
07.05.2011
Александр Белов

Только вся штука в том, что там, на передовой, уцелеть было легче. На войне вообще многое проще — вот свои, вот враги, вот живые, а в ангаре на задах медсанбата сложены мертвые.

Наверное, после рейда через перевал Саланг на склад для груза-200 отнесли бы и рядового Панова. Про тот рейд потом писали в газетах и даже, кажется, снимали кино.

На клятом перевале душманы расчетливо и жестоко расстреляли советскую колонну. Они заткнули выход из четырехметрового душного тоннеля, поставив поперек дороги бензовоз с прицепом. И колонна встала, как останавливается ток крови по вене, закупоренной тромбом. Духи, засевшие в тоннеле, открыли шквальный огонь. Изрешетив русские машины, они драпанули через вентиляционные шахты.

Сашин экипаж в ту западню не попал — на серпантине зачихал и задохнулся мотор их пусковой установки. В тоннель с колонной ушли двое его друзей. Вася Илюшов и Абуязит Мукашев. Одного пуля ударила аккурат между бровей, другого прошило очередью в грудь.

Ребят отправили на родину в цинковых гробах. Саша Панов после этого слег в госпиталь с воспалением глазных нервов. Простудился он во время ночной зачистки кишлака, куда добровольцем уходил вместе с пехотным отрядом.

В лазарете подцепил тиф, косивший солдат почище душманских пулеметов. Тифозного больного перевели в инфекционное отделение. Там он заразился гепатитом. Врачевали солдата надежно и просто: ударными дозами лекарств. Через месяц боец поднялся на ноги.

Вскоре пришел срок демобилизации. И мирная жизнь встретила солдата ревом врача-инфекциониста в поликлинике родного поселка.

— Ну и на кой ты мне здесь, такой хороший, нужен?! Заразишь теперь своим тифом все село. Воин, мля, интернационалист!!! — орал врач и целый год мурыжил парня, пока не разрешил ему устроиться в лесничество. Оттуда двадцатилетний фронтовик ушел в машинисты, потом работал водителем, механиком.

Сейчас он начальник эксплуатационного участка в Новом Уренгое. Работа не столь тяжелая, ведь больше не приходится ворочать рычаги у трактора. И уже не надо проходить медкомиссию. Это хорошо потому, что теперь Саша ее нипочем бы не прошел. Десять лет назад он перенес тяжелую операцию на сердце. Дали знать о себе афганские болячки. Когда задергало сердечную мышцу, на левой руке у него перестал прощупываться пульс, а томограф не показывал артериального давления.

Кардиохирурги наложили на Сашино сердце три шунта. Отойдя от наркоза, Панов упрашивал лечащего врача: вы, пожалуйста, это… Вы только ничего страшного не пишите в медицинской карте. Я ж еще молодой, мне семью поднимать.

Доктор успокаивающе взмахивал пухлой ладонью — не горюй, дескать, поработаешь еще… Профессор не соврал. Вместо трех шунтов указал в истории болезни только один. И советовал пациенту не волноваться попусту.

Только как тут крепиться, когда ему, ветерану-афганцу, месяцами скипидарили мозги, зажиливая положенную субсидию на жилье? То, говорили, подождите, то — не спешите, то войдите в положение, то потерпите…

Он и терпел, снова и снова обивая ведомственные пороги. А потом в округ пришел новый губернатор, и старые бюрократы повылетали из своих кресел на хрен, как из катапульты. Тогда Саша лишний раз уверился, что всего можно добиться. Надо только не сдаваться и верить.

Верит он вовсе уж в сумасшедшую вещь. Взрослый дядька всерьез рассчитывает где-нибудь в бескрайней российской тиши выстроить заветный поселок, похожий на те, что остались в Оренбургской области от ссыльных немцев — просторный, чистый, залитый солнцем. И селиться в нем должны только те, кто живет по совести.

— Может, еще получится его построить. Время-то есть пока. Денег вот нет, — сокрушенно вздыхает Саша, выкладывая на стол пудовые кулаки. И развивает стратегию: если сам не успеет со стройкой, в поселке солнца будут жить его дети. Или — внуки.

Эта мечта, похожая на сказку, для Саши одна из причин, чтобы жить. А другая причина, дочка Катя, сидит рядышком с нами за столиком тихого загородного кафе и старательно перерисовывает в блокнот узор на шторах. Преподаватель в художественной школе велел ей «руку набивать».

Катя соглашается начертить и план будущего поселка. Удивленно распахивает глаза, когда я спрашиваю, хороший у нее папа или так себе? С укоризной замечает, что это риторически-философский вопрос. Папка он и есть папка. С виду суровый, но это только сейчас, потому что ему тяжело говорить про войну. А вообще он открытый и честный, ее папка. Он настоящий. Вот…

И когда она так говорит, ее могучий папка ведет себя, будто заробевший подросток — потупится, покашливает, без нужды двигает чайную чашку. И я легко распознаю в пятидесятилетнем мужике стриженного под ноль солдатика, присылавшего с войны письма в три строчки о том, что жив-здоров и что служба идет нормально.

А однажды он вложил в конверт два живых цветка — по весне в афганской долине расцвели тюльпаны, и поле вокруг войсковой части заполыхало всеми оттенками красного цвета.

Эти померкшие бутоны, хрупкие, неприкосновенные, как подраненное сердце, в семье Пановых сохранились до сих пор.

Саша лишний раз уверился, что всего можно добиться. Надо только не сдаваться и верить.