Война. День первый

Сколько все это длилось? Сутки? Неделю? Месяц? Год? Время потеряло счет и границы. Сколько раз нас бомбили? Три? Десять? Сто? Не помню. Сколько трупов вдоль дорог? Двадцать? Пятьдесят? Сто? Не считал. А жаль. Надо бы запомнить, для расплаты!

...Поезд, набирая скорость, выбирался из путаницы станционных путей. Характерно, резко постукивали колеса на бесчисленных стрелках. Состав, длинный, похожий на гигантскую змею, извивался и раскачивался. Удивительно, как он находил свой правильный путь на восток? Кстати, какое сегодня число? Из Минска мы выехали на второй день войны.

С утра двадцать второго дядя, работник горкома партии, собирался везти нас с тетей за город отдохнуть. Мы с вечера уложили продукты, удочки. И... война. Дядя сразу уехал в горком, а я сидел у приемника и ждал сообщения о том, что войска фашистов разгромлены. Дядя возвратился к вечеру усталый и хмурый. В военной, новой форме с двумя шпалами на петлицах.

— Наши еще не начали наступать? — спросил я, когда сели за стол.

— Нет. Отступаем. Тебя и тетю я отправлю на Урал, к вам. Жаль, но твои каникулы в Минске придется срочно прервать.

Я был чрезвычайно удивлен:

— Почему отступаем? Мы же сильнее фашистов!

— Конечно. А отступаем — временно...

На рассвете следующей короткой ночи наш эшелон бомбили. Выскочив из вагона, я бросился вверх по выемке. Тетя Милуша была грузной, и она вместе с соседкой по купе избрала другой путь, путь многих, — вдоль состава... Что я скажу теперь дяде? Только одно: там погибло 14 человек. И среди них моя тетя Милуша. А те тринадцать? Они тоже чьи-то тети, отцы, матери. Убиты. За что? Война ворвалась в нашу спокойную жизнь страшно и беспощадно. Все произошло настолько стремительно и было столь нелепо, что я не успел сразу осознать всю глубину нашего общего горя.

Затем был взорванный мост. Мы подъехали к нему вечером этого же дня. Испуганные люди торопливо выскакивали из вагонов, скатываясь с высокой насыпи и бросаясь в воду в надежде добраться до другого берега вплавь. А рядом топорщились из мутной воды гармошки пролетов и угрожающе огромные мрачные каменные быки. Капитан-летчик, мокрый от пота, охрипшим голосом что-то орал людям, пытаясь их успокоить. Наконец он организовал переправу на двух дырявых лодках. Я добрался до другого берега вплавь.

Потом мы шли вдоль железнодорожного полотна. Нас было человек двести — триста. В основном женщины, старики, дети. Летчику все подчинялись. Ему нельзя было не подчиняться. У него холодные, голубые, как лед под весенним небом, чуть прищуренные глаза, плотно сжатый рот, перекатывающиеся желваки на скулах, резкие, тяжелые, как камень, фразы. Его ладная фигура в гимнастерке, перепоясанная широким командирским ремнем со звездой на пряжке и кобурой с пистолетом, его строгая фуражка с голубым околышем, надетая чуть-чуть набекрень, появлялись в нужный момент везде. И в голове нашей громоздкой группы, и в ее конце, куда капитан направил более сильных, здоровых людей, чтобы поддержать отстающих. Он был непререкаемым авторитетом. Думаю, не только потому, что был командиром Красной армии.

Он сразу же стал человеком моей мечты. В семнадцать лет человеку нужен пример для подражания. Он — передо мной. И он меня, кажется, заприметил, сказав:

— Далеко не отходи, будешь связным.

И как бы между прочим спросил, куда я держу путь.

— На Урал.

Капитан чему-то улыбнулся и подмигнул мне.

Неожиданно в спокойном небе появились немецкие самолеты. Они двигались вдоль железной дороги. Заметили людей. Сколько раз черные эти тени кружили над испуганными людьми? Умирали матери с детьми, старики...

Я лежал рядом с капитаном, уткнувшись головой в пенек. Было страшно. Если бы не летчик, я бы, наверное, убежал куда глаза глядят. Но я же был его связным! Капитан, прислонившись спиной к пеньку, хладнокровно стрелял из своего пистолета по черным низким теням. Крикнул мне резко:

— Не трусь! Шире глаза открой, уралец!

Мне стало стыдно, и, собрав всю свою волю, я повернулся и сел, упершись спиной в плечо летчика.

Фоккер шел прямо на нас. С черно-белыми крестами на крыльях. Пятнистый и отвратительный до тошноты. Возле уха прозвучал выстрел, и в тот же миг, в ответ, совсем рядом, обдав горячим визгом, мягко вонзилась пулеметная очередь. Затем наступила тишина. Черные тени низко, подло, по-воровски, уходили на запад.

— Не задело, хлопец?

— Нет.

Капитан сидел в том же положении. Бледное лицо, высокий лоб в капельках пота:

— А меня задело... — он как-то неестественно усмехнулся и опустил глаза.

Я проследил его взгляд — и оцепенел: очередь прошила его ноги выше колен. Они почти отделились от туловища. Алая кровь била фонтанчиками, опускаясь на сухую колючую траву, она быстро густела и темнела. Я торопливо развязал свой рюкзак, достал бинт и, глотая слезы, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, хотел перевязать страшные раны.

— Не надо. Не поможешь... А жаль... У, гады! — летчик сжал кулаки и послал вслед скрывшимся самолетам отчаянное ругательство: — Посмотрел бы я на тебя в честном бою, сволочь!.. А ты, хлопец, запоминай! Крепче запоминай! — говорил он уже мне, — и не бойся этой подлой сволочи. Они храбры против женщин и детей...

Капитан отстегнул часы с металлическим браслетом и протянул их мне:

— Держи.

Видя, что я не двигаюсь, повторил резче:

— Держи! На память. Отомстишь за меня, за Егора Никитина. И за всех погибших...

Не найдя лучшей фразы, я пробормотал:

— Я тоже Егор.

— Тезка, выходит. Это хорошо: яростней мстить будешь.

Слабеющими, посиневшими пальцами он достал из нагрудного кармана удостоверение личности, несколько бумаг и деньги. Уложил документы в планшет. Протянул его мне:

— Это сдашь в Москве... На Арбате... Адрес в планшете... А деньги возьми себе: до Урала далеко, пригодятся. Ну, чего уставился? Я на тебя, уральца, надеюсь.

Он откинулся на пенек и широко открыл глаза. Голубые, с синим отливом глаза молодого человека... Глаза — ярче голубых петлиц его гимнастерки, ярче голубого околыша его фуражки... Мгновение он так полулежал. А потом его глаза изменились. Их взгляд стал тяжелым и гипнотизирующим, полным отчаянной решимости. Еще одно мгновение — и пистолет вскинут к виску...

Земля ссохлась. Я ожесточенно скреб ее каким-то железным, толстым листом, и из глаз моих лились слезы. И я ненавидел себя за них. А рядом, прикрытый до пояса, лежал Егор Никитин, мой тезка. Советский летчик, не успевший сбить фашистский самолет. И еще много других людей. Это была уже настоящая война!

...Пришел поезд. Я помогал грузить раненых. Потом снова была бомбежка. Одна, другая, третья... Долгие стоянки. И вот — Москва.

На Арбате у большого здания я стоял долго в нерешительности. Потом спросил у часового, куда мне идти. Полчаса спустя я сидел в кресле перед худощавым пожилым полковником. Когда я протянул ему планшет, он чуть побледнел. Мой рассказ слушал, сжимая виски тонкими длинными пальцами. Я все уже пересказал, а он все сидел и молчал. Явно затянувшуюся паузу я прервал осторожным вопросом:

— Это ваш сын?

— Племянник.

Я снял с руки часы и положил на стол. Полковник посмотрел на меня укоризненно:

— С тем, что подарено, так не расстаются.

Он тяжело вздохнул, выложил из летного планшета все бумаги и протянул планшет мне:

— Это — вам. Еще одна память о нашем Георгии. Он был храбрым мальчиком. Вы не покажете место, где он... похоронен?

На большой, крупномасштабной карте, которую полковник развернул на столе, я довольно быстро нашел железнодорожный переезд и будку обходчика, где нас обстреляли самолеты:

— Здесь. Рядом две сосны, а кругом — березняк.

— Вас неплохо учили военному делу. Топографию вы усвоили.

— Наш военрук получил орден за войну с белофиннами.

...У черного мрачного памятника сгорбленному Гоголю играли дети. На скамейках бульвара сидели пожилые москвичи. С дробным звоном мчался трамвай. Все — как два года назад, когда отец возил меня посмотреть столицу. Все — внешне так. И совсем по-иному. Потому что пережитое мной за несколько предыдущих дней вытеснило, выдавило все спокойное, радостное, доброе из моей головы, сердца, из моей души, оставило огромную занозу. И я подсознательно понимал, что только победа над злобным, беспощадным врагом вытащит эту кровоточащую занозу из моей души.

...На Казанском вокзале у касс — тысячи людей. Сколько дней и ночей я стоял, сидел, спал прямо на грязном полу, стремясь к маленькому окошечку? Кажется, вечность! Пара нагловатых типов пыталась пролезть к кассе без очереди. И когда они были уже возле того самого заветного окошечка, на головы наглецов посыпались удары. Толпа судорожно качнулась, спертый воздух резанул дикий вопль:

— Человека задавили!

Огромный гулкий зал притих. Толпа схлынула — и на грязном полу осталась лежать тонконогая девочка лет двенадцати, с маленькой косичкой, в коротком платьице.

Жаркое, июльское солнце глядело в высокие, грязные окна и освещало девочку. Изо рта на грязный кафельный пол текла струйка крови. И это тоже война...

Багажа у меня не было. Только тощий рюкзак с планшетом летчика да половинкой французской булки, которой меня снабдила еще в Минске тетя. Поэтому я быстро, одним из первых, прорвался на перрон. Москва отправляла нас на восток в поезде, состоящем из одних товарных вагонов. Состав был длинный, вагонов этак тридцать. На дверях крупно, мелом написаны номера и маршрут: «Москва — Владивосток». Свой одиннадцатый вагон я увидел сразу. По обе стороны от широко распахнутых дверей были сооружены двухэтажные нары из свежих, но не обструганных досок. Я занял место на верхних нарах возле открытого небольшого окошка. Поезд уносил меня из моего детства.

Затем следовали долгие годы и месяцы войны, когда было все: и горе утрат, и радость побед, и потери верных друзей, и приобретение новых. Напряженная учеба: школа, училище, фронт. Целых 1385 суток в постоянном стрессовом ожидании победного дня. В том, что он наступит, мы были убеждены даже в самые трудные, первые месяцы войны.