Музей Пуртова, или Как сельский участковый стал кузнецом своего счастья

На память шрамы и дробинка

Сейчас ему 60 лет. И он, признаётся, стал сентиментальным. Историей интересуется, уточек жалеет, на будке, где живёт кудлатый пёс Мишка, написал: «Собака — друг человека!» А раньше Пуртову не до сантиментов было. Четверть века участковым отслужил. Один — на 22 деревни!

— Бандитов ловил, было дело. Резали меня, — Пуртов запрокидывает голову. — Вот здесь на шее шрам видно? Нет? И стреляли в меня, — он протягивает руку, — под кожей дробинка осталась. То закатится, то выкатится.

Произведя таким образом впечатление, повествует:

— Раньше на моём участке два леспромхоза работало — в Варваре и Бачелино. А туда направляли на работу судимых мужиков. Селили в общежития — по 70-80 человек. Заходишь, сидят все синие — в татуировках. И боишься, как бы за нож кто-нибудь не схватился. Я же один!

На место участкового его позвали, когда он только вернулся из армии. Уговаривали целый год. В 1977-м Пуртов согласился. И началась у него нескучная жизнь.

Шрам на шее появился после происшествия на паромной переправе. Требовалось задержать подозреваемого в преступлении. Пуртов присматривался в вечернем сумраке: тот, не тот? Подошёл к одному: «Предъявите документы».

— А он сразу ножом меня, — Александр Тимофеевич тычет пальцем под скулу. — Кровь здорово бежала! Но я его всё равно задержал. А стреляли в меня в Варваре. Бригадир позвонил, сообщил, что один мужик всем окна побил. Ну, сказал бы путём, что из ружья, так опергруппа бы выехала. А так стою один, в двери стукаюсь. Этот стрелок как дал через дверь! У меня рука сразу и отвисла. Караулил его, пока оперативники не приехали. Потом вошли в дом, все углы обыскали, подполье обшарили. Нет нигде! На столе лежит лист бумаги, на нём пятерня обведена и подпись: «Мама, прощай!» Мы снова в подполье полезли. Нашли яму, досками замаскированную. Лежит в ней наш стрелок с ружьём в обнимку. Притворяется, что без сознания.

Пуртов хохочет, взмахивает руками, отбиваясь от паутов:

— Варвара вообще была неуправляемая деревня!

— Но участковый — уважаемая профессия в те годы, — замечаю.

— Да-а, — довольно жмурится Александр Тимофеевич. — Деревенские боялись! А вот городские зеки, которые приезжали сюда, уже страха не ведали. Прожжённые!

Ему доводилось применять оружие. Но в человека он никогда не стрелял. Только в воздух. Хотя у самого не раз жизнь висела на волоске. У Пуртова таких историй — на детективный роман наберётся. Но он не писатель. А вот рассказчик знатный!

— Вызвали меня. Сказали: бич помер. От деревни километров двадцать — в тайге. Там в избушке жили три мужика судимых. Все — без документов. Я тракториста взял, поехали. А туда кроме как на тракторе не проедешь. Захожу в дом — лежит покойник. Осмотрел, вроде нет телесных повреждений. Повернул его — голова на месте осталась. Отрублена! А те двое стоят позади, с острыми топорами. Я аккуратно тело назад вернул. Вытащил пистолет, передернул — выходите ребята! Потом уже подумал: если б они договорились, то вместе с трактористом меня там бы и похоронили.

— А вот ещё была история, — продолжает делиться «остросюжетными» воспоминаниями Пуртов. — Мужик, отсидевший в тюрьме 15 лет за убийство, всю ночь гонял деревенских учителей. Захожу к нему в дом, он сидит на кровати, по бокам два младших брата. Один только-только десять классов окончил. Видно, что все трое под наркотиками. Глаза дикие. Старший сразу с ножом кинулся. Я едва успел за руки его перехватить. А братья его на мне с двух сторон повисли. И он ещё коленом в переносицу двинул. Аж в голове помутилось. Развернулся я, получил ножом по кобуре, выскочил из комнаты, они за мной. Но как увидели у меня пистолет, повернули назад. Боятся умирать-то! Арестовали их потом. Не за меня, за учителей. А то, что у меня сотрясение мозга было и нос сломанный,— ерунда. Даже дело не возбудили по факту покушения на убийство. Но я не в обиде. Живой остался и ладно...

— Не было у вас желания плюнуть на опасную профессию? — спрашиваю его.

— Было! Когда избитый приезжал домой и ребятишки меня не узнавали.

— Почему же не ушли?

— Ну... бывало, осердишься на всё, а ночь поспишь и отойдёшь. И опять вперёд! Я оптимист по натуре.

Хранитель

Александр Тимофеевич охотно вспоминает милицейское прошлое. Но с ещё большим жаром рассказывает о своём нынешнем увлечении. Берёт нас под локотки и милости просит к беседке.

— Пойдёмте, я вам музей покажу. У меня даже бивень мамонта есть!

— Откуда? — вздрагиваю, плохо соображая, в какой музей он нас зовёт.

— С рыбалки ехали с мужиками. Увидели: берег обвалился, а из него голова мамонта торчит — целиком. Мы бивень отломили. Привезли в село. Он сутки пролежал и стал рассыпаться.

Пуртов выхватывает из кучи какого-то невообразимого старья то, что осталось от бивня. Частично разрушившись, он сделался похожим на желоб для воды. И превратился в экспонат домашнего музея.

Хозяин торжественно обводит рукой полки, на которые навалены различные предметы: ступы, фонари, жернова, прялка, замок кандальный. Среди них как образец наиболее позднего периода деревенской истории — магнитофон «Электроника».

— Вы, конечно, народ просвещённый! — говорит он нам, «столичным» журналистам. — Но то, что я вам покажу, наверняка не знаете. Вот, — указывает Александр Тимофеевич на странное деревянное сооружение, — знаете, для чего это предназначено?

— Хлеборезка какая-то? — высказывает предположение мой коллега.

— Нет! На этом станке табак рубили. Я тоже не знал. Мне старики объяснили, — признаётся Пуртов, и глаза его снова становятся хитрющими: — Вот эта машина для чего, догадываетесь? С помощью неё крахмал добывали! А это разбитое корыто, у которого «пушкинская» бабка осталась, я внучке показываю. «Как ты у неё скрал?» — спрашивает она. «Бабка умерла, — говорю. — Я взял».

Александр Тимофеевич вздыхает, глядя на забитые стариной полки:

— Уже не входит сюда ничего. Выставил бы я это всё на обозрение! Пусть бы смотрели местные ребята. Так нет же... Никому ничего не надо. У нас глава сельсовета была. Я ей говорил: «Выдели на культуру денег, дай стекла да брусков. Я сделаю витрины. Молодёжь будет разглядывать старые вещи. А я — объяснять, для чего они раньше предназначались». Нет, заявила она, у нас такого бюджету! Эх!

Пуртов морщится, как от зубной боли. Человеческое безразличие его огорчает. Как-то ломали в Иевлево купеческий дом. Никто не подумал тогда, что резные наличники могут стать музейными экспонатами — вещественными доказательствами богатой истории села. Александр Тимофеевич выпросил у рабочих один наличник, прибил на стену сарая у себя во дворе. И как в картинную раму вписал в слепой прямоугольник винтовочные штыки и снимок, на котором запечатлены предки жены.

— Село у нас историческое, — с гордостью произносит. — Здесь ещё Николай II останавливался, когда его везли по старому Тобольскому тракту. Один дед из Иевлево рассказывал мне. Царь ночевал у них в избе. Ой, говорит, народ туда-сюда бегал!

Предметы старины Александр Пуртов начал собирать четыре года назад. Объясняет: хотелось, чтобы внуки всё это видели и знали. Сам же в музеях не бывал ни разу. Но бывшего участкового это не смущает. Теперь у него свой музей, где все предметы можно не только посмотреть, но и потрогать, и даже понюхать. Есть в их числе экспонаты, которые Пуртов особенно ценит.

— Смотрите, какой у меня самовар! — призывает он. — Такой только у меня и у Владимира Владимировича Путина! Я видел: он то ли с корреспондентами, то ли с канцлером Германии чай пил где-то на фазенде. Точно такой самовар на столе был. А мой, взгляните, с надписью: «Торговый дом Братья Лялины». От бабки с дедом достался. Вот тоже замечательная вещь — швейная машина «Поповка». Её в музеях нигде нет. Видите, клеймо: «Предприниматели Поповы». Ещё неизвестно, какая машина вперёд появилась, зингеровская или наша «Поповка». Я со старухами беседовал. Они говорили, что «Поповки» были только у страшно богатых людей.

Ещё один дорогой Пуртову экспонат — патефон, из-за которого расстреляли его деда. История настолько же абсурдная, насколько горькая. В духе того безумного времени.

— Шутник такой был, дед-то! — рассказывает Александр Тимофеевич. — Утром люди идут на работу, а он выставит патефон в форточку, заведёт музыку. Прохожие останавливаются, слушают. И опаздывают на работу. Вот деда и обвинили в саботаже. Через три дня в Тобольск увезли, расстреляли. Посмотрите в Книге Памяти, он там есть: Важенин Ксенофонт Иванович. А патефон сейчас у меня дома. Играет до сих пор!

Владелец домашнего музея к страшным страницам нашей истории относится с философским спокойствием. Тут же в беседке, где на столе стоит фамильный самовар, висит портрет вождя пролетарской революции, чья власть привела к расстрелу деда-шутника. А во дворе переливаются серебрянкой на солнце серп и молот — памятник СССР. Когда чиновники в очередной раз избавлялись от символов прежней эпохи, Пуртов снова обзавёлся любопытным экземпляром.

Понижая голос, скорее для театрального эффекта, чем из-за боязни, что кто-нибудь услышит, Александр Тимофеевич сообщает с лукавой улыбкой:

— Я написал кровавыми буквами — «СССР — жертва перестройки», но так, чтоб не шибко видно было. Кому не надо, тот не прочитает. А то мало ли — вдруг не понравится нынешней власти. А я, как ни крути, родом из Страны Советов. Жили плохо ли, хорошо... Но весело!

Самоделкин

Дом Александра Пуртова выделяется на фоне других сельских изб. Яркий, украшенный резьбой.

— Всё сам мастерил, — извещает хозяин. — Да я и станки самостоятельно собираю. Видимо, это от деда передалось. Он был кузнецом и большим умельцем. В колхозе любую технику ремонтировал.

Александр Тимофеевич показывает нам достопримечательности своего частного владения. Ведёт рассказ, как заправский экскурсовод:

— Вот банька. Здесь всё по уму. Травы запариваем. Отдыхаем — на медвежьей шкуре. Я же раньше охотником был. Это сейчас мне даже уточку убить жалко... Живности-то у нас много. Куриц с цыплятами около ста, утки, перепёлки, свиньи. И огород — ой-ё-ё-ёй! Одна теплица занимает целую сотку! Тут жена Ольга управляется. Успевает как-то, сам не знаю как... Кушайте ягоду! Не стесняйтесь!

Мы, разинув рты, рассеянно щиплем клубнику. Пуртов по пути срывает два огурца и вручает нам на пробу.

— У нас вместе со всем хозяйством — гектар ровно! — сообщает он. — Есть свой столярный цех, мельница, прачечная, кузница.

— Зачем вам кузница? — недоумеваю.

— Ну, как? — поражается моему городскому скудоумию Пуртов. — Что-нибудь ковать! Шпили, например. На мельнице, я её тоже сам собрал, мы зерно молотим. Надо же кормить свиней и птиц!

— Кто вас научил этому?

— Никто. Сам дошёл. Отец-то, фронтовик, израненный весь, рано умер. Мне было всего 4 года...

Уже устав удивляться, мы тем не менее присвистываем, когда Александр Тимофеевич начинает распахивать двери своих гаражей. Уму непостижимо, как со всем этим добром управляется один человек!

— Я машины тоже старые люблю. Современные не беру, — говорит он. — ЗИЛ у меня древний — 157-й. Но на ходу. Красавец! Такие раньше на вооружении стояли, ракеты перевозили. Я на нём три раза в год езжу. За картошкой в соседнею деревню, где у меня тридцать соток, за дровами и за соломой для свиней. На этом «Москвиче» зимой катаюсь. Летом — на том. Чёрная «Волга» для поездок в Ярково и в Тюмень. Есть ещё одна, а также мотоцикл «Урал», снегоход и горбатый «Запорожец». А на «УАЗике» я по грибы, по ягоды выезжаю. Он оборудован по последнему слову. Даже сирена милицейская на нём стоит.

— Сирена-то зачем?

— А пусть не останавливают!

В одном из гаражей к стене пришпилен журнальный портрет Александра Островского.

— Я не знаю, кто это, — признаётся хозяин автопарка. — Но на меня похож, когда я зимой с бородкой.

Полюбил — женился

После экскурсии у Пуртова запланировано чаепитие — жена пирогов настряпала. В доме прохладно, тихо и ароматно. Пока Ольга Юрьевна хлопочет у стола, Александр Тимофеевич вручает мне потрёпанный томик без обложки.

— Ещё один экспонат. Старинная книжка на старославянском, — поясняет.

И пока я её рассматриваю, кричит уже из другой комнаты:

— Не иначе как из библиотеки Ивана Грозного!

Через минуту заводит тот самый патефон. Ставит Леонида Утёсова.

— У меня сколько пластинок! — Пуртов руками, как это делают рыбаки (а он рыбак!), показывает размер коллекции, точнее высоту стопы, в которую уложены виниловые диски. — У меня жена умудрилась целую охапку вынести на помойку. Она в старье-то не волокёт. Так мы с сыном бросились искать, собрали, обратно в дом принесли.

— Вы давно вместе? — интересуюсь у гостеприимных супругов.

— 28 лет, — отвечает Ольга Юрьевна. — А вы у него спросите, сколько раз он был женат! — кивает она на мужа.

Тот отрывается от патефона и радостно, как о неком спортивном достижении, сообщает:

— 18 раз официально женился! У меня в паспорте вкладыши были: сведен да разведен. Ещё до армии начал. И в армии два раза успел. Я молодой-то красивый был.

— Когда мы сошлись, вся деревня смеялась, — продолжает жена. — Не верили люди, что мы долго жить с ним будем. Но вот живём...

— Да и как — душа в душу! — восклицает «брачный чемпион». — Детей красивых нарожали, дом построили. В общем, приворожила она меня. Ни на одну смотреть не могу.

— Не слушайте его, болтушу! — просит Ольга Юрьевна.

Дети Пуртовых пошли по стопам отца. Работают в ГУВД по Тюменской области. Они — уже городские жители. Но в село приезжают часто. Огромное хозяйство родителей не даёт рукам отвыкнуть от земли.

— У меня даже зять попал в полицейские. И сноха — следователь! — доволен глава семейства.

— А кто стал вашим преемником на участке, когда вы ушли на пенсию? — интересуюсь.

— Много ребят было после меня. Не задерживались надолго, — качает головой Александр Тимофеевич. — Теперь в каждом поселении по участковому. А я раньше четыре администрации один обслуживал.

— Сейчас спроси у людей, кто у нас участковый? Никто не знает. А Пуртова все знали, — с гордостью за мужа произносит Ольга Юрьевна.

— Каково это — быть женой милиционера? — обращаюсь к ней. Она по-бабьи звонко вздыхает:

— Я ночами не спала, когда он был на вызове! Часто деревенские ребятишки в ночь-полночь прибегали: «Дядя Саша, пойдём, папка мамку бьёт!» Он собирался и уходил. Я этих звонков как огня боялась.

Пуртов сидит на диване и сияет как именинник. Он благодарен судьбе — жизнь удалась! Состоялся и в профессии, и в семье. Есть что вспомнить на пенсии. Нам напоследок он предлагает ещё один случай из своего прошлого:

— Дежурил я. Один в отделе ночью сидел. Привезли парня с белой горячкой. Здорового такого! Сказали, вот-вот скорая подойдёт. Ну, ладно, пусть сидит. А он косит в мою сторону бешеным глазом. «Сгони с меня чертей», — просит. Что делать? Он большущий, замнёт меня. У горячечных сила немереная, а сами боли не чувствуют. И вот, значит, сгоняю я с него чертей. А сам скорую высматриваю в окно. Полчаса прошло. Я устал. Говорю ему: «Смотри-ка, Баба-яга за тобой прилетела!» Он сразу бросился под лавку. Так и пролежал там до приезда санитаров...

За 22 деревнями приглядывал Александр Тимофеевич, будучи участковым.

На полки, забитые стариной, уже ничего не входит. Владелец домашнего музея выставил бы экспонаты на обозрение. Но... никому ничего не надо.

Старинные предметы Александр Тимофеевич начал собирать 4 года назад. Сам же в музеях не бывал ни разу.

Фото Сергея Киселёва.