Лев Ровнин: "Без геологии у страны нет будущего"

2 ноября Лев Иванович Ровнин отметил свой 80-летний юбилей. Пионер тюменского газа и нефти оказался явно незаслуженно забыт в Тюмени. Даже в краткой истории Западно-Сибирской территориальной организации профсоюза работников природоресурсного комплекса нашлось место едва ли не всем первооткрывателям и основоположникам тюменской геологии — Эрвье, Быстрицкому, Ростовцеву, Урусову, Подшибякину... Всем, кроме Ровнина.
А ведь с Тюменью у Льва Ровнина так или иначе связана добрая половина жизни. Выпускник геологического факультета Саратовского госуниверситета прибыл в Сибирь летом 1951-го. Уже через пару месяцев простой коллектор, отбиравший и описывавший пробы керна, дорос до старшего геолога Иевлевской буровой партии, а затем Покровской нефтеразведки Тюменской геологоразведочной экспедиции. Вскоре Ровнин возглавил геологический отдел вновь созданной Тюменнефтегеологии, а в 1953-м, двадцати четырех лет от роду, стал главным геологом, заместителем управляющего треста. Как бы потом ни называлась геологическая контора — Тюменское геологическое управление или Главтюменьгеология, Лев Иванович почти четырнадцать лет являлся ее главным геологом и заместителем начальника. Тем самым человеком, который определял стратегию и тактику разведки западносибирских недр. Тем самым человеком, без которого никто не вправе был пробурить ни одной разведочной скважины за Уралом.
Лев Ровнин считается первооткрывателем полутора сотен западносибирских месторождений, в том числе Березовского, Шаимского, Усть-Балыкского, Самотлорского, Уренгойского. За эти открытия главного тюменского геолога отметили Ленинской премией, званием Героя Социалистического Труда, двумя орденами Ленина... И забрали в столицу — начальником Главнефтегазразведки, доверив изучение недр, поиск углеводородов по всей стране — от Балтики до Тихого океана. Впрочем, уже в 51 год Льва Ровнина назначают министром геологии РСФСР. Столь ответственный пост он занимал долгие восемнадцать лет, пережив гласность и перестройку. И на этом посту Лев Ровнин не забывал о Тюмени, о ее северных кладовых. Ведь большинство открытий Страны Советов приходилось именно на Югру и Ямал.
Накануне юбилея мы встретились со Львом Ивановичем в его московской квартире. Наш разговор о прошлом и настоящем российской геологии продолжался почти шесть часов. Герой то и дело расстилал на рабочем столе карты Тюменской области, вспоминая былое, рисовал на листах бумаги структуру пласта, доставал из шкафа колбочки с сибирской нефтью и уральские камни. По ходу разговора задавал уточняющие вопросы, словно принимая экзамен на знание основ геологии у студента университета нефти и газа имени Губкина, где до сих пор преподает доктор геолого-минералогических наук, профессор Ровнин, и повторял наиболее важные моменты, уточняя усвоение материала.
Старший сын
— Лев Иванович, признайтесь, что для вас значит геология?
— Про геологию мы поговорить успеем. Для начала вы признайтесь, что уже знаете обо мне?
— По сути, лишь то, что написано в официальной биографии и Интернете. Хотя о вашей семье известно действительно не много, в одной из статей, например, написано, что отец ваш был охотник, у него вы и научились “ходить по земле и внимательно смотреть, что на ней лежит”. А лежали на ней различные камни...
— Вы не подумайте чего. Просто про меня столько небылиц понаписали. Повозмущаешься порой, а что делать, коли опубликовано уже? Корреспонденты, знаете, каждый по-своему начинает выдумывать... Отец мой из семьи художников Ровниных. И дед его, и братья были художники. Они жили в Аркадаке, в Саратовской губернии. Там и родился мой отец, Иван Никонорович, а когда пришло время служить, его отправили в Термез, на границу с Афганистаном. Еще до армии он дружил с моей мамой и потом пригласил ее к себе на заставу, в старую крепость. В общем, там я и родился.
— Первый сын.
— Первенец. Причем, когда мне было несколько месяцев, началось землетрясение. Да такое сильное, что на мою кроватку рухнула печь-голландка. Отец случайно оказался рядом и, как только тряхнуло, чудом успел выхватить меня.
— Выходит, родились в рубашке.
— Не знаю уж, в чем родился. Но про тот счастливый случай мне отец не раз говаривал потом... Кстати, вскоре после того землетрясения родители вернулись со мной в Аркадак. Отец работал бухгалтером. А что до охоты, просто время было голодное. Впервые отец дал мне выстрелить в семь лет. Но по-настоящему я взял ружье в руки в шестом классе, когда началась война. Охота стала главным способом существования.
— Стали добытчиком для семьи?
— А что делать? Отец ушел на войну, а дома бабушка, прожила она, кстати, до 106 лет, да младший брат Володя, мама же постоянно пропадала на работе, в нарсуде. Приносил домой зайцев, уток, вяхирей. Но и из пары грачей получался хороший такой суп! А когда уж ничего не было, приходилось и ворон стрелять. Плюс корова, поросята, огород.
Школу нашу забрали под госпиталь, учились мы на дому у учителя, из всего класса осталось нас шестеро. Фронт проходил совсем рядом, немцы не дошли до Аркадака каких-то шестидесяти километров.
(фото2)— А вы в это время ходили по окрестностям и собирали камни?
— Камни я начал собирать уже ближе к концу войны. К тому времени у меня настольной стала “Занимательная минералогия” Александра Ферсмана. Сегодня она лежит в музее Аркадака. Там же хранятся мой геологический молоток, удостоверения главного геолога и даже министра, депутатские мандаты...
Занимательная минералогия
— Вот из чего состоит песок?
— Из кварца.
— А еще из чего? Ведь там не чистый кварц, не один оксид кремния... Я уже знал тогда, что в песке встречаются зерна магнетита, пирита, гранита, других твердых пород. Песок на треть состоит из разных примесей. В лесу, на берегах Хопра и Аркадачки подбирал красивые камушки. Складывал их в такой огромный фанерный ящик. Каких только минералов там не было! “Занимательная минералогия”, другие ученые книги помогали определить происхождение камней. Так я узнал, что кусок известняка в моей коллекции состоит из раковин древних существ отряда фузулинус, живших 500 миллионов лет назад. А гранитовый окатыш — ледникового происхождения, и попал он в Саратовскую область из Скандинавии, еще в древности, вместе с ледником!
— Над выбором будущей профессии, похоже, вы особо не раздумывали.
— Начитавшись Ферсмана, бесповоротно решил: буду геологом! Целенаправленно поступал на геологический факультет Саратовского университета.
— Представляли, чем придется заниматься во взрослой жизни?
— Поисками полезных ископаемых. Может, даже в Аркадакском районе. Вообще, саратовская земля — место древнейшей тектонической активности, когда за счет сдвига земной коры среди степей поднялась та же Лысая гора под Саратовом. Мы проходили здесь практику, описывая толщи. Вот мел, над ним глина, песчаник. Определяли их возраст. Без этого крайне сложно в геологии. Мы уже знали, что тут выступают на поверхность сенон-туронские меловые отложения, их возраст превышает 130 миллионов лет.
— Как же нефть и газ?
— На факультете готовили геологов-съемщиков, рудников и нефтяников. Когда началась специализация, я записался на кафедру нефти и газа к профессору Альберту Ивановичу Олли. После третьего курса на практике работал коллектором в геолого-съемочной партии, нам предстояло покрыть значительную часть Саратовской области, составив так называемый 200-тысячный лист. Шпарил на мотоцикле по 150 километров в день. Вокруг степь, поросшая ковылем! Приезжаешь на точку, описываешь ее, откапываешь лопаткой выход пород, собираешь пробу в мешочек, складываешь в рюкзак, и так через каждые три километра. В НИИ геологии при университете пришлось затем обрабатывать собранные на полевой практике материалы. Эта работа многое дала: правильно определить возраст пород и отрисовать зону их выхода на геологической карте. Ее потом издали...
На нефтяное месторождение попал впервые после четвертого курса. В конторе глубокого бурения “Куйбышевнефтегазразведки” занимался исследованием скважин, отбором и описанием керна, нефтяных проб, рисовал разрезы и профили. За те четыре месяца получил хорошую закваску. И уже дипломную писал о перспективе нефтеносности бортовой части Прикаспийской впадины. Предлагали даже остаться в НИИ. Ведь помимо всего прочего я играл в оркестре, домра-прима, ценный кадр! Но я отказался. Наш выпуск поехал в Магадан, на Камчатку, Сахалин. Мы с женой Лидой выбрали Новосибирск.
Неизведанная Сибирь
— Почему Новосибирск? Разве там была нефть?
— Там был трест “Запсибнефтегеология”. К тому же я прочитал несколько статей о том, что новосибирцы ведут поисковые работы в Кузнецкой впадине, это такой огромный прогиб в горном хребте. И в нем действительно получили нефть из палеозоя. Приехал в Новосибирск, а меня направляют в Тюмень, в геологоразведочную экспедицию.
— И как вам Тюмень показалась?
(фото3)— Тюмень была жуткая! Особенно поразила дорога до конторы экспедиции, они сидели на окраине города, на Минской, за сетевязальной фабрикой. На центральной улице — Республики — глубокие колеи от колес. Переезд возле завода “Механик” переходишь — небольшие покосившиеся домишки, щелястые деревянные тротуары да грязь несусветная! А улица Минская — и вовсе ужас какой-то... В конторке вместе с бухгалтерией и лабораторией насчитывалось человек сорок.
— К вашему приезду чувствовался хоть какой-то запах нефти?
— Да что вы! Откуда? Ничего не было! Первую скважину они только-только пробурили...
— В центре Тюмени...
— Она тогда была на окраине, за Текутьевским кладбищем. Ей не так давно памятник поставили. Это первая глубокая опорная скважина Р-1. Строила ее буровая бригада из Грозного во главе с Николаем Мелик-Карамовым... А Тюмень нам с Лидой запомнилась еще и тем, что мы там шесть дней прожили в сквере возле железнодорожного вокзала.
— Что так?
— Михаил Шалавин, главный геолог экспедиции, направил меня в Иевлевскую буровую партию. Машина за нами пришла только через шесть дней. Денег на гостиницу к тому времени уже не было, в конторе тоже говорят: извини, мол, сами на мели, как-нибудь потерпите. Вот и терпели, питались на последние копейки, а спали на скамейках возле вокзала. Благо на дворе стоял август 1951-го. И не было пьяниц да бездомных! Нас мало кто беспокоил по ночам, разве что молодежь, возвращавшаяся с танцев.
— В Иевлево вас встретили более радушно?
— Сперва меня назначили на самую низшую в геологии должность — коллектором. Наставниками были Коля Дядюк и Галя Симановская, они уже год проработали в партии техниками-технологами. Я не только описывал керн из скважин, но и спокойно рисовал структурные карты по данным бурения. Дала знать о себе университетская практика... Это быстро оценил начальник партии, и, когда старшего геолога перевели куда-то, меня назначили на его место.
— Романтики хватало?
— Только она и спасала от комарья, мошек и бездорожья. Бурила наша партия от Иевлево до Байкалово и Варвары, зачастую в тайге, где вообще поселков не было. Так что по буровым ездил всегда с ружьем. Там же зачастую и ночевал. До сих пор вспоминаю, как перед сном рассказывал буровикам о планетах и происхождении Земли, о геологических процессах и о том, как образуются нефть и газ... Здесь же у меня впервые зародились сомнения в целесообразности структурного бурения на этой площади. Вместо предполагаемой крупной нефтяной структуры отчетливо вырисовывалась бесперспективная моноклиналь. Я тогда съездил в Тюмень, встретился с главным геологом, со мной согласились, прекратили бурение и в конце 1951-го партию ликвидировали.
Крест на партии
— То есть это вы поставили жирный крест на Иевлевской партии?
— Да, на этой партии крест поставил я. Но она совершенно бестолково тратила деньги. В январе меня перевели на родину Гришки Распутина, старшим геологом партии, которая начинала бурение на Покровском поднятии. За год ни в одной из четырех наших глубоких поисковых скважин нефти мы не обнаружили. Отрисовывая геологические разрезы территории, анализируя результаты геохимического анализа керна, пластовых вод и растворенного в них газа, я все больше приходил к выводу о невысоких перспективах тюменского юга. Свои сомнения осенью 1952-го высказал главному геологу Главнефтегазразведки СССР Юрию Александровичу Шаповалову, который приезжал в Покровку. Выложил ему цветные геологические карты — еще в университетском НИИ полюбил рисовать профили, разрезы, у меня это хорошо получалось.
— Сказывались гены предков-художников...
— Шаповалов внимательно просмотрел материалы, стал расспрашивать по поводу перспектив региона. Я ему прямо сказал, что бурить надо в районах севернее Тобольска. Именно туда идет погружение фундамента, увеличивается мощность слоев. За счет этого могут появляться новые нефтяные горизонты. А здесь сплошная вода. Я одной скважиной даже фундамент испытал, чего никто никогда не делал. Понимаете, о чем речь?
— Честно говоря, не очень.
— Нарисую вам схему. Вот скважина, ее обычно закладывают в своде. Она вскрывает пласты — песчаник, глины. Под ними фундамент, граниты. В него забуриваются обычно метров на тридцать. Сначала спускают направление, потом обсадную колонну труб — обязательно до забоя, и все пространство между вскрытой породой и колонной цементируют. Качая цемент по трубам, его можно поднимать до устья скважины или до кондуктора, это промежуточная колонна большего диаметра. Чтобы проверить пласты, в скважину на кабеле спускают перфоратор, пули взрываются и простреливают трубы, делая в них дырки. После все это поднимаешь и начинаешь откачивать жидкость из пласта. В Покровском шла вода с растворенным газом — примерно 200 кубов воды в сутки и столько же газа.
А я здесь сделал одну вещь. Вошли мы метров на тридцать в граниты. Я дал команду колонну поставить на основание гранита, не обсаживая и не цементируя эту часть, которую один мой студент называл дном скважины. Когда уровень раствора в скважине снизили, противодавление уменьшилось и... заработал фундамент. Приличный дебит, более сотни кубов воды в сутки. Сразу понял, что фундамент трещиноватый, иначе откуда воде взяться? Этот метод понравился главному геологу Главнефтегазразведки. Где-то через полгода после того разговора, в марте 1953-го, меня неожиданно берут и переводят в выделившуюся из новосибирского треста Тюменнефтегеологию, на должность начальника геологического отдела.
— А Покровка? После вашего ухода ту партию тоже свернули?
— Они поработали совсем немного.
Поперек Лаврентия Берия
— Не успел я потрудиться и пары месяцев в отделе, как следует новый приказ: назначить главным геологом, заместителем управляющего трестом. А моего предшественника Михаила Владимировича Шалавина освобождают и отправляют в Тюменскую геолого-поисковую экспедицию. Он действительно был яростный консерватор, ничего не хотел знать, сколько с ним работал, все удивлялся. Но не думал, что его будут снимать за это дело.
— В 24 года да главным геологом!
— Управляющий трестом Афанасий Кузьмич Шиленко и его зам по политчасти Семен Федорович Чеболтасов решили, что именно я отвечаю за направление поисковых работ, за выбор совместно с геофизиками площадей сейсморазведки, за определение точек бурения скважин, их заложение на местности, за анализ керна, геологическую отчетность, связь с наукой и за многое-многое другое. Сразу на плечи свалилась вся эта махина!
— Где тогда шли работы?
— Поисковые — на юге области, опорные скважины бурились на севере: Уват, Леуши, Ханты-Мансийск, Березово, Шаим, Кондинский. Тогда еще не было детальной стратиграфии геологического разреза мезозоя, не было тектонических карт. Схемы перспектив нефтегазоносности отражали личные представления отдельных исследователей. Ряд ученых из Новосибирска предполагал существование в центре Западно-Сибирской низменности обширного выступа рельефа фундамента, перекрытого чехлом мезозойских отложений. Здесь прогнозировали зону нефтенакопления. Однако Ханты-Мансийская и Уватская опорные скважины опровергли это предположение. Рухнули и прогнозы поиска нефти на юге области: глубокие поисковые скважины на Заводоуковской, Покровской, Викуловской и других площадях вскрывали воду.
За все годы работы не было открыто ни одного месторождения ни на Кузбассе, ни в Западной Сибири. Районные и областные партийные и государственные органы все громче заявляли о неправомерной трате денег, требуя результата. На одном из заседаний бюро обкома партии Шиленко получил даже выговор за то, что открываем воду вместо нефти. Более того, указом Президиума Верховного Совета СССР Министерство геологии упразднялось. Москва требовала свернуть все работы на севере. В Хатанге ликвидировали трест “Арктикморнефтеразведка”, который открыл небольшие газовые месторождения и получил первую нефть из палеозоя, шесть тонн в сутки. Причем ликвидировали не просто так, а по указанию Лаврентия Берия. Нашему тресту запретили выходить севернее Ханты-Мансийска, а сейсморазведочные и буровые партии, работавшие в Березово, предлагали незамедлительно перебросить в Ханты-Мансийск.
— Вам хотя бы объяснили, почему нельзя бурить на севере, там, где вы хотели?
— Объяснили. Это очень дорого.
— Все упиралось в банальные деньги?
— В большие деньги. Одна глубокая скважина стоила тогда за миллион рублей. И потом, никому не нужны были углеводороды на Крайнем Севере. Нам предлагали искать нефть и газ в промышленно развитых районах.
— По обочине железной дороги...
— Раньше длинными газопроводами не увлекались. Первую трубу из Саратова в Москву проложили в 1946-м. И то она влетела в копеечку! Я вам больше скажу, даже в 1959-м, на совещании геологов один из работников Госплана СССР заявил: “Ровнин напрасно тащит нас к белым медведям. Если там будут открыты нефть и газ, то трубопроводы туда по болотной тундре строить не будем, они очень дорогие”.
— Вас никогда не охватывало отчаяние? Ведь вам наверняка говорили: брось все, нет тут никакой нефти.
— Разговоры такие были, но я всегда поворачивал на научные обоснования. Во мне срабатывал геолог. Ведь что такое Западная Сибирь? Представляете себе геологию?
— Низменность.
— Вот Урал, а вот Красноярск...
— Кряжи...
— Кряжи. А между ними на уральском фундаменте — вся эта зона! — осадочные породы. Это прогиб. Я грубо рисую, здесь и поднятия есть. Чем дальше на север, тем количество горизонтов и их толщина увеличивается. Кроме того, в Увате опорная скважина вскрыла породы со специфическим запахом, мне еще в Куйбышеве на практике попадался такой керн. Я отколол пластиночку и поджег спичкой. А она горит! Это органика, значит, должны быть и производные нефти.
Открытие страны Тюмении
— Если бы не знаменитый фонтан в Березово, открытие страны Тюмении отодвинулось бы на долгие годы?
— Березово — особый случай. Опорная скважина практически вошла уже в фундамент. Ее электрокаротаж и результаты интер- претации указывали на отсутствие нефтегазоносных горизонтов в геологическом разрезе. А тут еще запрет на работы. Благо Лаврентия Берия к тому времени уже арестовали, но приказ о ликвидации никто не отменял. Надо было срочно решать, что делать. При изучении материалов обратил внимание на пропласток метровой толщины, имеющий слабовыраженное повышенное сопротивление. Он находился в слабопроницаемом пласте непосредственно на гранитах фундамента. И я, утверждая план работ в Березово, сделал просто: решил испытать скважину открытым забоем, уже опробованным ранее способом.
— Как в Покровке...
— Я распорядился опустить обсадную колонну лишь до кровли пласта и испытать его, а заодно и вскрытые граниты фундамента, рассчитывая на их трещиноватость. В Покровке же получилось! На меня сразу поднялся главный инженер Иван Юрченко. Спускай, мол, скважину на забой и цементируй как положено! А то подвешенная она оборвется. Нет, говорю, извини-подвинься. Мы с ним поругались. И доложил управляющему трестом, что другого решения принимать не буду.
— А управляющий?
— Афанасий Кузьмич Шиленко не был геологом, его прислали к нам как советского работника. Он участник еще конной армии Буденного, кавалер ордена Боевого Красного Знамени... Шиленко сказал: делай, раз так уверен!
— И что главный инженер?
— Юрченко молодой, задиристый такой был! Мы с ним постоянно воевали. Ему всегда чтоб поменьше керну в скважине брать. Потому что для отбора керна надо другое долото, поднять инструмент, навинтить, опустить... Это ж сколько времени уйдет! А министерство требовало быстрее бурить.
— Пресловутые метры...
— Метры! Они определяли тогда все. До сих пор думаю: как это так, сидели тут в Москве и занимались такой ерундой! Сколько скважин по югу Западной Сибири набурили! А толку ноль... В общем, утвердили мы с Иваном план испытания скважины. И вдруг 21 сентября 1953-го радиограмма от начальника Березовской буровой партии: “Срочная. Тюмень, Нефтегеология, Шиленко. Выброс при подъеме инструмента. Давление на устье 75 атмосфер. Срочно ждем самолет. Сурков”. Газовый фонтан в Березово!
— Фонтан — это хорошо?..
— Это открытие!
— Или авария?
— А с другой стороны, авария. Только разбурили цементную пробку в обсадной колонне и открыли доступ к горизонту, скважина как свистнет! На поверхность вмиг вылетело все бурильное оборудование, 200 метров железа. Буровики до этого не встречались с газом и не ожидали такой реакции. Вот и нарушили технологию, не создали должного противодавления. Она и заработала раньше времени. Но именно так была открыта Западно-Сибирская нефтегазоносная провинция!
Конец света
— Несмотря на сентябрь, в Березово уже шел снег. Мы до последнего не знали, сможем ли приводниться. Ведь наш Ан-2 на поплавках мог садиться только на воду. Фонтан и не думал замолкать. Струя фонтана била на 60 метров. Его рев был слышен за тридцать километров! Местное население спешно покидало Березово. Переезжая на противоположный берег Северной Сосьвы, они поминали конец света. Следом за нами прибыла комиссия Миннефтепрома СССР во главе с начальником Главнефтегазразведки Василием Ивановичем Кулявиным. Комиссия нас здорово напугала, поскольку на шинели одного из проверяющих были голубые погоны госбезопасности. Мы поняли, что аварийный фонтан может нам дорого стоить, с последующей работой где-нибудь на Колыме. Тем более что местное отделение МГБ ввело жесткие ограничения, установив охрану.
Усмирение фонтана осложнялось ранним морозом. Буровая вышка превратилась в огромную ледяную пирамиду, от которой постоянно откалывались куски. К сожалению, не обошлось без жертв: ледяным куском убило прибывшего из главка инженера по технике безопасности.
Мы сделали несколько замеров и вычислили средний дебит. Он составил свыше миллиона кубометров газа и до пяти тысяч кубометров воды в сутки! Скважина вскрыла приконтурную часть газовой залежи, причем большой дебит газа свидетельствовал о хорошей проницаемости газового пласта. А поскольку он был незначителен по толщине, у меня сразу возникло предположение, что граниты фундамента содержат газ в трещинах. И бурение следующих скважин подтвердило это предположение.
— Фонтан долго бушевал?
— Задавили его только к июлю 1954-го, стащив вышку с основания тракторами и залив скважину глинистым раствором. Но главное, министерская комиссия сделала из аварии далеко идущие выводы. В апреле приказом министра нефтяной промышленности СССР на базе Тюменской геофизической экспедиции учредили трест “Запсибнефтегеофизика”. Одновременно из Ханты-Мансийска в Березовский район возвращали две сейсморазведочные партии.
— Ну хорошо, газ в Березово вы открыли. Но ведь он так и оставался невостребованным более десятка лет. Открытый вами газ оказался не нужен стране?
— Почему же? Нужен! Газ — это топливо. Только говорили, что открытые нами залежи слишком далеки от потребителя. Мы газифицировали окрестные поселки.
— Этого ли ждала от вас страна? В Москве о Березово тогда и слышали разве что в связи со ссылкой в этот глухой край петровского сподвижника светлейшего князя Александра Меншикова...
— К марту 1955-го мы полностью оконтурили в Березовском районе Березовскую, Деминскую, Алясовскую газоносные структуры. Глубоким бурением открыли на них месторождения. Уже в планах шестой пятилетки, принятых в 1956-м XX съездом КПСС, ставилась задача “усилить геолого-поисковые и разведочные работы по выявлению новых газовых месторождений, подготовить к эксплуатации Березовское месторождение газа, приступить к строительству газопроводов Березово — Свердловск”...
И следом действительно последовали открытия. Мы открыли здесь 18 газовых месторождений. Эти запасы в 200 миллиардов кубов позволяли говорить о подаче газа на Урал. Но в Москве все спорили, обсуждая различные проекты его транспортировки. Предлагали, например, сжижать газ на месте и возить его в цистернах. А железной дороги не было и в помине. Решение о прокладке северного газопровода ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли гораздо позднее. Первым на Урал пришел газ Узбекистана. Вы знаете это?
— Из Газли.
— Да, первую нитку газопровода Газли — Челябинск сдали в ноябре 1963-го, а в 1965-м бухарский газ пришел на Средний Урал. Дирекцию по строительству трубы Игрим — Серов создали в конце 1963-го, через три года они дали газ Пунги Родине.
Запах нефти
— Между двумя фонтанами — в Березово и Шаиме — прошли долгие семь лет. Как вы держались на плаву все эти годы?
— Как пришлось покрутиться эти годы! В 1956-м, в ответ на решения XX съезда, мы направили в Тюменский обком КПСС записку о необходимости форсировать нефтепоисковые, геофизические и разведочные работы. Зашевелились и на высшем уровне. В 1957-м при Совете министров РСФСР образовали главное управление геологии и охраны недр. Начальник главка Сергей Васильевич Горюнов по предложению Юрия Георгиевича Эрвье, только возглавившего Тюменнефтегеологию, объединил в один Тюменский геологоразведочный трест два треста — геологов-нефтяников и геофизиков, передав ему также Полярно-Уральскую комплексную партию Уральского геологического управления. А уже спустя три месяца, 30 декабря 1957-го, новоявленный трест преобразовали в Тюменское территориальное геологическое управление.
В Тюмень пошли буровые установки, трубы, цемент, сейсмостанции. Усилиями Эрвье к навигации 1958-го у нас появился собственный речной флот, вездеходная техника, а затем и первые вертолеты. Впрочем, речные протоки еще долгие годы оставались для нас единственными дорогами. Поисковые работы развернули в Игриме, Нарыкарах, Шеркалах, Шаиме... И уже в 1958-м получили первую тюменскую нефть.
— Но Шаим открыли позднее.
— Об этом мало кто говорит, но первую в Западной Сибири нефть получили вовсе не в Шаиме. А значительно севернее, в Малом Атлыме, на правобережье Оби. Я сам решил испытать ту скважину, а заодно и новенький вертолет Ми-1. Там на глубине порядка 2700 метров вскрыли тонкий прослоек песчаника юрского периода, а оттуда — тот самый запах нефти! Все, думаю, никуда она от нас не денется. Спустили колонну, зацементировали, простреляли, начали откачивать воду и вдруг... на поверхности маслянистая капля. Потом больше и больше. У меня есть фотография, где старший геолог Семен Иванович Терехин собирает эту нефть в бочку. Легкую, практически без серы. Набрали литров триста.
— За сутки?
— Меньше. Это был апрель 1958-го. Дни еще короткие. А работали только засветло. Я распорядился поставить ее на приток. Набрали всего около двух тонн. Совсем немного, промышленного значения она не имела. Но это была наша первая, тюменская, нефть! Она убедительно доказала: мы не ошиблись в своих прогнозах.
В том же 1958-м удалось сломать старую систему, избавившись от мелочной опеки, когда все работы в стране опекала геологическая служба Миннефтепрома. Раньше, чтобы пробурить скважину, приходилось немало поломать копий. Каждая точка на карте согласовывалась с научными институтами Ленинграда и Новосибирска, утверждалась министерством. Если контур площади поисков, отмеченный на карте, оказывался в болоте или далеко от воды, в месте, не удобном для бурения, мы попадали в ступор. Всякий раз, чтобы перенести буровой станок, надо было лететь в министерство. Все это заметно затягивало ход работ. Такой бардак продолжался до 1958-го, пока к нам не приехал Сергей Васильевич Горюнов. Мы его повозили по Западной Сибири, и он понял, что впредь расставлять из Москвы точки просто не получится.
— Все министерство только и работало бы на согласования...
— Кроме того, он понял, что я владею геологией лучше иных работников министерства. И дал право самостоятельно принимать решения, утверждать точки и закладывать скважины. По сути, я оказался единоличным хозяином этого процесса. Мы постоянно собирали геологов, заслушивали доклады с тем, чтобы окончательно определиться, в каком направлении вести работы.
Сплошной перегиб
— А Эрвье?
— Юрий Георгиевич все-таки больше буровик, чем геолог. Не хочу, чтобы про него писали плохо... Хотя у меня были с ним стычки. Когда я жестко стоял на своем, он уже не вмешивался. Знаете, как Шаим открыли?
— По книгам.
— Об этом вы ни в одной книге не прочитаете. К весне 1959-го в верховьях Конды наша Ханты-Мансийская нефтеразведочная экспедиция выявила Мулымьинскую структуру. Я заложил несколько точек. В навигацию сюда с большим трудом затащили по реке две буровые установки, необходимые материалы. И вдруг мне сообщают (я как раз был в Ханты-Мансийске): Эрвье, не испытав скважину, дал команду перетащить станок на следующую точку, мол, по керну и каротажным диаграммам интересных объектов нет. Я так разозлился! Мы даже поссорились с Эрвье, но станок вернули. Опробовали скважину испытанным методом открытого забоя в необсаженной колонне — его многие сейчас знают как способ Ровнина — и получили семь тонн нефти! Семь тонн из фундамента!
— Та самая знаменитая на весь мир шаимская скважина?
— Шаимская номер два. Поняв, что идет выклинивание песчаных пластов юрского периода, я заложил еще несколько скважин. Знаменитый шестой номер бригада Семена Урусова забурила в мае 1960-го, а 22 июня в Тюмень, в геологическое управление пришла радиограмма. Скважина выдала фонтан под 400 тонн в сутки! Каково?! Мы получили в Шаиме первую промышленную нефть. Это был успех!
— Почему отстал ныне главный нефтеносный район страны, в Среднем Приобье?
— До 1959-го вся Тюменская область была поделена между геологами на две части. По 72-му меридиану. К западу от нее работали мы, а с востока — новосибирцы. К ним подпадал Сургут, Мегион, Вартовск. Сколько раз мы с Эрвье при утверждении плана в министерстве добивались пересмотра установленного порядка. Но нам говорили: решайте с обкомом партии. Не знаю, чего уж Тюменский обком с таким раскладом согласился! Это Фарман Салманов в своих книгах пишет, как здорово они работали. А я так скажу: работали они откровенно плохо. Когда в августе 1959-го Главгеология РСФСР передала нам от Новосибирского геологического управления Сургутскую и Нижневартовскую нефтеразведки, я съездил посмотреть и понял: слабаки у них бригады, а геофизики кот наплакал.
Уже на зиму 1960-го мы с ходу закрыли геофизическими работами всю сургутскую зону и обнаружили вокруг Мегиона поднятие. Профиль — сплошной перегиб слоев, а самый главный — Усть-Балык. Знаете, в чем была его оригинальность? Сейсмика обычно работает так: бурят скважину, опускают в нее снаряд, далее взрыв и запись. А в Усть-Балыке заряд подвесили на палочках.
— На поверхности.
— Взрыв без бурения... Нашли выход из безвыходной ситуации, просто у нас не было техники. Но самое интересное: так мы детализировали усть-балыкское поднятие на южном склоне Пимского вала. Весной с Эрвье отправились на место. Зашли на катере в Юганскую Обь, посмотрел я на берег и говорю: Юрий Георгиевич, сам Бог велел задать здесь 62-ю скважину. А он: правильно, хороший берег, не заболоченный. Когда сделали каротаж, посмотрел диаграмму и думаю, елки зеленые, какие сопротивления пород! Здесь точно что-то будет!
Тюменский обком только возглавил Борис Евдокимович Щербина. Он пригласил нас с Эрвье, интересуется, чем намерены встречать XXII съезд партии. Ну, мы и сказали ему о перспективах на Усть-Балыке. О подарке съезду тут же доложили в Кремль, а меня командировали руководить работами. Прилетел в Сургут, поселился на квартире у Фармана Салманова, он был начальником Сургутской экспедиции, с его квартиры и командовал. С ходу наметил три горизонта...
— Все три выстрелили?
— Нижний мы простреляли, ничего там не получили. Но его надо было проверить, а со второго получили фонтан — 220 тонн в сутки. В тот же день, 15 октября, Шаимская экспедиция открыла Мортымьинское месторождение нефти. За два дня до открытия съезда. Среди прочих подарков съезду, что ставил задачу к 1980 году построить в СССР “в основном коммунистическое общество”, оказались Волгоградская ГЭС и взрыв мощнейшей в истории термоядерной бомбы на Новой Земле... В Усть-Балыке я прикинул запасы — 300 миллионов тонн как минимум! Впоследствии так примерно оно и получилось, Усть-Балыкское месторождение оказалось многопластовым — 14 залежей нефти на глубинах от 1900 до 2700 метров, с запасами более 350 миллионов тонн.
Рукотворное море
— Однако и после этих открытий вам, похоже, не очень-то верили. По крайней мере, на самом высоком уровне всерьез обсуждался проект строительства Нижнеобской гидроэлектростанции.
— Было и такое. Гидропроект по заданию Госплана прорабатывал строительство на Оби, Енисее, Лене, Ангаре целого каскада ГЭС, которые должны были обеспечить всю страну дешевой энергией. В районе Салехарда, в створе Ангальского мыса, планировали перекрыть Обь. При высоте плотины в 42 метра мощность Нижнеобской ГЭС составила бы 7500 мегаватт. Этот проект поддерживал сам Никита Хрущев.
— Но под затопление попала бы половина Западной Сибири.
— Тогда мыслили масштабно. Часть из проектируемых ГЭС удалось ведь возвести?! Подпор от нашего водохранилища распространился бы по Оби до Нижневартовска, а по Иртышу, практически до Тобольска, под затопление попадало порядка 130 тысяч квадратных километров. Мы с Эрвье выступали категорически против этого проекта, я и записки писал, и доклады в министерстве делал. Борис Евдокимович Щербина обращался в ЦК КПСС. Однако проект был слишком заманчив для правительства. Нижнеобская ГЭС нужна была не столько сама по себе, сколько для того, чтобы Обь, а в будущем и Енисей, благодаря Красноярской ГЭС сомкнулась с Камой и Волгой.
— А как же нефть и газ?
— Нужны были нефть и газ. Тот самый XXII съезд ставил перед советским народом задачу к 1980 году в шесть раз увеличить объем промышленной продукции, а для этого довести добычу нефти в стране до 710 миллионов тонн, а газа до 720 миллиардов кубов. Здесь рост достигал пятнадцати раз. Речь шла о “всесторонней химизации народного хозяйства”.
— За счет чего планировалось достичь столь впечатляющих результатов, если бы Западная Сибирь ушла под воду?
— Один из основных сценариев делал ставку на добычу нефти в районах Поволжья и Урала, а газа — в Средней Азии, и прежде всего Туркменистане. Даже Николай Константинович Байбаков, министр нефтяной промышленности СССР, некоторое время упорно настаивал, что к началу 1970-х оптимальный объем добычи по Сибири даже при очень напряженном графике работы и огромных затратах не превысит 15 миллионов тонн, а к 1980-му — не более 250 миллионов. А на все наши возражения против ГЭС твердили, что бурить можно и с платформ. Энергетики всерьез заявляли: да, мы вам бетонные основания сделаем.
— Тем не менее работы в Западной Сибири постепенно набирали обороты.
— Набирали. Но чего это стоило? В мае 1962-го Совет Министров СССР издал историческое постановление “О мерах по усилению геологоразведочных работ на нефть и газ в районах Западной Сибири”. Речь шла о строительстве баз, дорог, пристаней, взлетно-посадочных полос, создании новых образцов техники, широком привлечении науки. Но взамен к 1970 году геологи должны были создать базу для добычи 5 миллионов тонн нефти и 10 миллиардов кубометров газа. Бюро обкома объявило вслед “организацию массового геологического похода за полезными ископаемыми”: всех жителей области “в школах, учебных заведениях, на предприятиях и в совхозах” партия привлекала к “активному участию в поисках полезных ископаемых”.
Более того, Борис Щербина в декабре 1962-го на съезде Верховного Совета СССР предложил газ Тазовского месторождения, открытого нами накануне съезда, подать по трубе на Норильский горно-металлургический комбинат. А по только проектируемому газопроводу Игрим — Серов транспортировать газ в таких количествах, чтобы его хватило не только в качестве топлива, но и сырья для химического производства. И, главное, “в самое ближайшее время разработать генеральный план развития нефтяной и газовой промышленности, чтобы наиболее разумно распорядиться открытыми богатствами”. Да и мы в Тюмени, в марте 1963-го, на пленуме промышленного обкома партии, обязались к 1970 году подготовить и утвердить запасы для добычи 10 миллионов тонн нефти и 14 миллиардов кубов газа. На том пленуме мы внесли в ЦК КПСС и правительство предложение “Об ускорении промышленного освоения нефтяных и газовых месторождений”.
— От проекта Нижнеобской ГЭС к тому времени отказались?
— Ничуть не бывало. В новом постановлении Совета Министров СССР “Об организации подготовительных работ по промышленному освоению открытых нефтяных и газовых месторождений и о дальнейшем развитии геологоразведочных работ в Тюменской области”, принятом в декабре 1963-го, министерствам и ведомствам предписывалось организовать пробную эксплуатацию месторождений с тем, чтобы уже в 1964-м довести добычу нефти до 100 тысяч тонн, в 1965-м — до 200 тысяч, а в 1970-м — до 10 млн. тонн нефти и 14 млрд. кубометров газа. Мы открыли уже 18 газовых и девять нефтяных залежей. Причем одна скважина на Каменном месторождении фонтанировала с суточным дебитом в тысячу тонн!
Впервые в правительственном документе речь шла о проектировании автомобильной и железной дорог Тюмень — Тобольск — Сургут, а для транспорта нефти предусматривалось строительство нефтепровода Усть-Балык — Омск. Однако помимо всего прочего стройплощадки городов и предприятий следовало “располагать не ниже отметки 30 метров, до которой может подняться уровень реки Оби при возможном подпоре ее плотиной Нижне-Обской ГЭС”...
— Кто “осушил” рукотворное море?
— Этот проект всплывал и позднее... Но мы каждый год давали стране все новые месторождения. На омский завод пошли первые баржи с шаимской и усть-балыкской нефтью. Николай Константинович Байбаков, лично оценивая в январе 1964-го исполнение декабрьского постановления правительства, сказал пророческие слова: “По очередности этот нефтеносный район образно называют Третьим Баку, но по значимости район является Первым Баку”.
А что касается рукотворного моря, то государственная экспертная комиссия — Совмин, Госплан, министерства, Академия наук — вынесла резолюцию: “В проекте Нижне-Обской ГЭС слабо разработаны предложения, связанные со сводкой леса и добычей нефти и газа в зоне затопления... Только после выполнения указаний экспертизы возможно будет установить экономическую целесообразность и сроки строительства Нижне-Обской ГЭС. При решении указанных вопросов не может быть допущен ведомственный подход к делу”. Обосновать экономическую целесообразность проекта так и не смогли.
Первое Баку
— Еще в самом начале 1960-х мы начали крутиться на мегионском поднятии. Разведали там Мегионское месторождение. А вокруг была еще серия поднятий. Я сидел над картой стотысячного масштаба и все думал: мегионскую экспедицию создали, куда идти? Вокруг болота. И вы знаете, помог случай. Поставил я скважину на Белозерной структуре. Когда пробурили ее, сравнил отметки нефтяного горизонта Мегионской и Белозерной структур, и оказалось, что контакт нефть — вода на одном уровне. Представляете, что это такое?
— Не очень.
— Сейчас вам нарисую, чтобы правильно поняли. Вот поверхность, тут пласты залегают. Здесь ряд перспективных структур: Белозерное, Мартовское, Солнечное, Новогоднее, Самотлорское... Все в болотах. Вот так Обь протекает. На этой площади, Мегионской, мы получили фонтан, пробурили здесь и на Белозерной площади скважины, установили отметку контакта. А дальше разбуривать не стал.
— Почему?
— Коль скоро я имел уже право сам выдавать скважины, то решил, не спрашивая никого, загнать ее вот сюда, в прогиб. В министерстве сразу все заорали: “Ровнин, ты сдурел, что ли? Меж структур буришь!” По теории там пустота должна была быть. А я обратил внимание, что отметка контакта одинаковая, и предположил, что и между структурами может быть нефть. Только геолог мог сделать такое! Да и Фарман тогда посмотрел и сказал: на кой хрен это надо?! Я говорю: сиди молчи! Пробурили скважину, приехали с Владимиром Абазаровым, начальником Мегионской экспедиции, на испытания и получили... тысячу тонн нефти в сутки! У меня на снимке где-то тот фонтан есть.
Раз меж структур оказалась нефть, то тогда я предположил, что все эти структуры — одно целое месторождение. Опубликовал статью научную, заявил, что это будущая перспективная зона такая, большой Самотлор. Показал Фарману Салманову, он согласился: это возможно, конечно, но бурить надо. Ну, а коль возможно, то, говорю, и делай, бури! Вы знаете, предположение подтвердилось.
Крайний Север
— На Крайний Север нас долго не пускали. На совещании геологов в 1959-м я выступил очень жестко, обвинил министерство, что оно тормозит проведение работ. Предложил заложить хотя бы Тазовскую опорную скважину. Предложил с задней мыслью: если оборудование завезем, то там оно уже и останется. В ту же зиму вышли туда с сейсморазведкой. Сразу выявили Тазовское куполовидное поднятие. Опорную скважину с превеликим боем заложили в 1961-м. Начали бурить. Испытываем юрскую толщу и меловую — пусто. И вдруг в сентябре 1962-го получаем от Вадима Бованенко, начальника Ямало-Ненецкой экспедиции, радиограмму: “На скважине Р-1 Тазовской внезапно возник газоводяной фонтан большой силы, непрерывно вылетают куски породы, разрушают вышку. Жертв нет”.
— Опять авария?
— Скважина рванула в процессе бурения. Ее обсадили, а зацементировать не успели. Она и дала аварийный фонтан. И откуда? Из сеномана! Моя гипотеза, что под километровой глиняной покрышкой, где четыре сотни метров песчаного горизонта, может быть газ, подтвердилась. В 1963-м, в Салехарде, на базе экспедиции создали геологоразведочный трест “Ямалнефтегазразведка”. А уж тогда открытия пошли за открытием: Новопортовское, Заполярное, Губкинское нефтегазоконденсатные месторождения.
Еще нам надо было закрыть вот эту зону, в междуречье, обратите внимание, какая она заболоченная. Эта зона не давала мне покоя. Уренгойская аномалия явно просвечивала на гравитационной карте, протягиваясь на 200 километров. Представляете себе месторождение протяженностью в 200 километров! А я его тогда вычислил. Юрий Копелев, начальник Надымской электроразведочной партии, сделал кусок съемки в южной части этой зоны. И рисуется такое поднятие. Кроме юрских она имела значительную толщу сеноманских отложений. Слышали про сеноман?
— Слышал.
— А над ним лежит километровая покрышка из глины. Я тогда предположил, что искать надо где-то в сеномане. Под такой(!) покрышкой, в таких(!) песчаниках могут быть и нефть, и газ. Но что делать? Ждать еще год, чтобы продолжить сейсмику? Предложил пробурить первую скважину, не дожидаясь оконтуривания сейсморазведкой всего поднятия. Если уж откровенно говорить, то и Эрвье не хотел сюда идти. Говорил, зачем ты меня сюда тащишь, сколько будет стоить доставка оборудования?! Это же через Обскую губу надо было его тащить, несколько раз перегружать... Я вылетел в Уренгой. Долетели вертолетом до Ево-Яхи, со мной, как всегда, были топограф, геолог, бригадир вышкомонтажной бригады. Река имела хороший песчаный берег, на ней и выдали точку бурения скважины. Предстояло вскрыть сеноманскую песчаную толщу и испытать ее на газоносность.
Василий Подшибякин, толковый мужик, начальник Тазовской экспедиции, меня очень хорошо понимал. Буровой станок мы все-таки завезли, вскрыли пласт. Где-то на глубине 1100 метров глинистая толща кончается и начинается сеноман. Простреляли — грамотный фонтан газа! Сам выдал вторую скважину, потом еще одну, бурили их тогда через каждые четыре километра. И все дали газ из сеномана. К этому времени сейсморазведчики поспели уже со средней частью аномалии. Посмотрел я данные и сказал: братцы, да здесь не меньше шести триллионов кубометров! Не верили, особенно специалисты в министерстве. Но я уже имел право сам все делать без министерства.
— Тогда Тюменское геологическое управление стало главком.
— Да, это было летом 1966-го. И я вышел в министерство с предложением разрешить при разведке месторождений бурить скважины через 15 километров! Ведь раньше мне удалось добиться увеличения расстояний между скважинами с 2,5 до четырех километров. Поехал в Москву получать добро на такую необычную методику разведки. Главнефтегазразведка и только образованное Министерство геологии РСФСР резко против. Кто это когда бурил через такие расстояния? Государственная комиссия по запасам СССР возражает. Как считать запасы? Хорошо, тут и тут окажутся песчаники, а если между ними окажется другая порода? И вообще, кто гарантирует, что пористость и проницаемость песчаников на протяжении всех 15 километров не меняются. Ну как бы вы поступили в моем положении?
— Вы же не могли сами принять такое решение?
— Не мог. Иначе меня должны были тут же снять с работы. За невыполнение указаний.
И я пошел дальше, в ЦК КПСС. Иван Павлович Ястребов, заместитель заведующего промышленным отделом, выслушал меня и спрашивает: а ты уверен? Я ему сказал, что мы сократим расходы в три-четыре раза, выиграем во времени. Он посмотрел и сказал: “Если уверен, то принимай всю ответственность на себя и делай! И скажи всем, что я согласен”. Эта поддержка меня окрылила. Менее чем за два года на Заполярном и Уренгойском месторождениях, пробурив по 12-15 скважин, к концу 1967-го мы подсчитали начальные запасы и представили их на утверждение в ГКЗ СССР. На Заполярном получили 1,7 триллиона, на Уренгойском — 6 триллионов кубов!
Повышение
— Тогда вас и забрали на повышение?
— Тогда мне и не дали поработать. С ходу в Москву переселили.
— Не сопротивлялись?
— А меня спрашивал кто?
— Ну, можно, наверное, было отказаться.
— Если бы! У меня были беседы в ЦК КПСС, в промышленном отделе. Говорили, говорили, а потом вроде как спрашивают: Лев Иванович, как вы смотрите, если мы переведем вас сюда. Я говорю: вы знаете, мне охота в Западной Сибири работать. Такие перспективы! Дух захватывало.
— И что?
— Получил в октябре 1967-го приказ министра геологии РСФСР о переводе в аппарат министерства на должность начальника Главного управления по поискам и разведке нефти и газа.
— Вы стали у Эрвье начальником?
— По существу он должен был мне подчиняться. Но в министерстве решили мудро: пусть Юрий Георгиевич подчиняется нам напрямую, чтобы не сталкивать вас лбами. Мне подчинялись все ВНИИ, геологи, геофизики, Оренбург, Саратов, Нижняя Волга, Якутия. Все, кроме Тюмени. Впрочем, когда я встревал, они меня слушали. Но Эрвье старался меня не видеть.
— Ревновал?
— И здорово ревновал. Один раз даже высказал мне. Он вообще был грубоват. После этого я с ним какое-то время не разговаривал.
— Взрывной характер.
— Ну, характер, когда ты прав. А когда ты не прав?
— Многое в главке удалось совершить? Или только вошли в курс дела...
— Я уже до этого был в курсе, обсуждал с коллегами на совещаниях их проблемы, советы советовал. А в Главнефтегазразведке за два с половиной года я создал Нижневолжское геологическое управление. В Саратовской и Астраханской областях никто из геологов не работал. Это был 1968 год. Начальником управления назначил Николая Мизинова, он был управляющим трестом “Тюменьгеологоразведка”, наш саратовский парень. Знал его организаторские способности. Потом создали экспедицию в Астрахани. По данным гравиметрии там была крупная аномалия, как и в Уренгое. И на нее я сразу глаз положил. Провели сейсморазведку, выдали скважину. Пробурили до 4,5 километра, Мизинов звонит: что делать? Идут осадочные породы триаса, фундамента нет. Пусто. Ну, еще, говорю, пробури метров пятьсот. Как палеозой вскроешь, тогда и кончать будем. И точно: на глубине 4900 метров вскрыли палеозойские известняки. Я отдаю керн своей жене Лиде, она у меня доктор наук, известный палеонолог. Знаешь, что это такое?
— Что-то связанное с древностями.
— Это тот же палеонтолог, только возраст пород он определяет путем анализа спор и пыльцы растений, которые существовали миллионы лет назад. Она определяет: карбон, это каменноугольный период палеозойской эры, примерно 280-360 миллионов лет тому назад. Получили фонтан газа. После разведки его запасы оценили в 4,5 триллиона кубов. Но я уже тогда министром был.
— Тюмень, Западная Сибирь много времени у министра отнимала? Это была главная площадка.
— Западная Сибирь отнимала у меня примерно четверть всего времени.
— Все настолько было для вас ясно?
— Там команда работала! Мой геологический отдел, каким он был, таким он и остался. Альберт Юдин прекрасно знал дело. Хотя были и у него противники, которые не верили в органическое происхождение нефти и газа, считая, что они поднимаются по трещинам из центра земли, из магмы. Мы выходили на новые территории. Открыли месторождения в Оренбуржье, в Бузулукской впадине, в Калининградской, Томской, Иркутской областях, в Ненецком и Эвенкийских округах, в Коми и Якутии. Арктический шельф! Это позволило начать формирование новых сырьевых баз.
— Уралом министр Ровнин занимался?
— Конечно, особенно Полярным. Занимался им еще когда был главным геологом в тюменском управлении. Открыли там Саурейское свинцовое месторождение, залежи молибдена, медно-колчедановых руд. Их разведывать надо. Но никто денег не давал на это.
— Разве не министр делил деньги?
— Мы готовили заявку, описывали направления работ, интересные объекты, сколько необходимо денег.
— Давали в пять раз меньше...
— Давали для начала мало, потом добавляли, иной раз вовсе прекращали финансирование. Приходилось свертывать геологоразведочные партии.
— На Сибирь больше денег уходило?
— По рудным ископаемым на Сибирь уходило процентов 60-70. От Урала и далее на восток. Вся Магаданская область — сплошное олово, золото, молибден. Чего там только нет. Однажды звонят мне оттуда геологи: Лев Иванович, тут гору нашли, она золотая! Как так? Я — на самолет, смотрю: так и есть. Одна из вертикально выступающих толщ, метров шесть, золотоносная. Проткнули гору четырьмя штольнями и везде вскрыли золото. Посчитали запасы, как вы думаете, сколько там оказалось?
— ???
— Три тысячи тонн рудного золота! Определили, что там построить: поселок золотодобытчиков на три тысячи человек, школу, больницу, детский сад, дом культуры. Уже заселять планировали... А тут развал геологии. Так и стоит золотая гора, никому не нужна. Или разведали между Леной и Енисеем, почти у берега моря Лаптевых, огромное месторождение алмазов. Я вам сейчас покажу их. Вот мелкие. Их много, сплошь алмазы! Прямо на лед озера сажали зимой Ил-18. Мы построили фабрику, добывали их. Первое дело для буровых долото! Сейчас все разрушили, растащили, ничего нет. Говорят, мелкие алмазы никому не нужны, на бриллианты женам не идут, только на технические нужды.
Старая гвардия
— Развалили всю геологию... Испокон веков она была основой жизни любого государства. Без собственной минерально-сырьевой базы будет покупать чужие сковородки.
— Откуда, по-вашему, этот развал?
— От головы. От того, что наше правительство приняло неграмотные решения по ликвидации геологической службы России. Мол, каждая компания возьмет какой-то участок, сама разведает его, да еще и налоги заплатит. Эта система дурная, она ничего нам не дала. И привела к развалу геологоразведочной науки и практики. Весь нынешний прирост запасов — чепуха, а то и откровенная липа. До чего дошли? Запасов категории А и B нет и в помине. Я уже ругался с ними, сказал все, что думаю, — никакого толку. Два письма Путину написал, ответа на них не получил.
— Что же вы предлагали?
— Предлагал создать если не министерство геологии, то хотя бы государственное управление по геологии нефти и газа. Даже не рудное, коли нынешние спецы говорят, что рудных запасов в свое время мы столько разведали, что нам их никогда не освоить. Я им предрек, что к 2015 году с таким подходом вы снизите добычу на 50 миллионов тонн. Не хочу даже говорить на эту тему.
— Если говорить о геологической школе...
— Школа. Мне уже 80 лет. Коренных разведчиков на всю страну осталось буквально два, ну, может, три десятка. В Тюмени — Иван Нестеров, Нариман Кулахметов... Мои ровесники. Остальные ушли из жизни. А что в Красноярске, Якутии? Никого из науки нет. Российская академия наук осталась без геологов. Развалили, ликвидировали отраслевые геологические институты. Кому работать? Кому новые открытия делать?
— А молодежь, которую вы учите?
— Вот я преподаю. А если уйду, кто сможет читать студентам ту же геологию морских месторождений мира, поиска ископаемых на Арктическом шельфе? Никого нет! А молодежь... На чем она учится? Она же не работает. Андрюша, у меня вся семья геологическая, все дети геологи, их мужья и жены геологи, и их дети уже геологи 18 человек! Знаете, где молодежь работает? За рубежом! Внук Михаил окончил МГУ, его взяли к себе иностранцы, работает сейчас в Англии. Еще один внук, тоже геолог, поработал в Намибии, затем два года на морской платформе у берегов Анголы, сейчас во Франции. Хороший парень, рост 2 метра 5 сантиметров!
— Но свет в конце тоннеля вы видите?
— Пока не вижу. Хотя кое-кто и говорит о подъеме...