ВСТРЕЧИ В КОЛБАСНОМ РАЮ: О "НАШИХ" НА БРАЙТОНЕ

Флэшбэк-2002
Наталья частенько позволяет себе колкие высказывания на уроках английского языка в группе для взрослых. Вот и сейчас, когда я имела неосторожность спросить занимающихся о достопримечательностях США, она начала говорить о тщеславии американцев. Я уже перестала обращать внимание на Наталью и ее высказывания — за два месяца занятий от нее досталось всем расам, народностям и религиям, а косые взгляды и возражения публики ее только еще больше раззадоривают.
Но тут у меня происходит “флэшбэк” — “обратный кадр”, так это, кажется, называется в кинематографии? Я вспоминаю Брайтон — одно из своих самых забытых впечатлений от жизни в Америке. Брайтон-Бич, маленькая Одесса. В Одессе я не была, и мысленно я зову Брайтон маленьким “эсэсэсэром”: говорят, там живут бок о бок представители всех республик бывшего Советского Союза. Хотя, казалось бы, какой может быть СССР в самом сердце капитализма?
(фото3)...На Брайтоне мне пришлось побывать уже на пятый день своего пребывания в Нью-Йорке. Тогда меня вежливо попросили освободить бесплатное общежитие для иностранных студентов. Вообще-то таков и был уговор: студенты-"маски" (так сокращенно назывались стипендиаты американской правительственной программы) обязались найти собственное жилье в течение первых пяти дней. Но это оказалось не так-то просто: несмотря на поначалу кажущуюся огромной стипендию, ее никак не хватало на мало-мальски приличное жилье в Манхэттене. Поэтому большинство из нас на пятый день разъехались по различным временным пристанищам: одни подались к дальним родственникам и знакомым на окраинах Нью-Йорка, другие подселились к старшим “маскам”, завершающим обучение в университетах города. У меня тоже есть здесь старая знакомая — мы вместе учились. Она живет на Брайтон-Бич и будет очень рада приютить меня и помочь в поисках комнаты. Тем более я привезла ей подарки из родной Тюмени.
Брайтон — конечная станция электрички маршрута Q. Хотя это и называется подземкой, последние минут двадцать поезд идет высоко над землей, и в промежутках между расписанными граффити стенами станций я вижу тихие зеленые улочки и вполне респектабельные частные домики. Совсем не похоже на темный, неуютный, загроможденный небоскребами Манхэттен, где все так стремятся жить.
Понемногу все пассажиры более-менее “не нашего” вида покидают вагон, и я разглядываю оставшихся. Вот они, брайтонцы. Наши. Типажи, знакомые с детства: несколько тихих бабулек, мрачные сутулые мужики, возвращающиеся с работы. Густо накрашенные оживленные женщины — все как одна платиновые блондинки! — демонстрируют друг другу покупки в ярких пакетах. В их щебетании понятны не все слова, но все равно меня не покидает ощущение, что я никуда не уезжала из России. Или вообще оказалась в прошлом: “Ну вот, это самое, взяла по паре паундов салмона, колбаски хорошей, сырочка, порка несколько писиков...”, “А я только в кошерном отовариваюсь, там весь фуд очень хелси...”, “В Мейсисе сейл сделали, я с утра прибежала, так там уже полгорода побывало, ничего нет! Джи-из! Вот, взяла кардиганчик и пару шарфиков. Говорю, мэм, дайте мне дискаунт...”, “Но, но, но, Ниночка. По такому прайсу больше нигде не найдешь. Говорю тебе, но!”
За два года встреч с брайтонцами я привыкла к этому короткому “но”, как и к другим словечкам, изобилующим в их ломаной речи, — уже не совсем русской, но и не английской, ни на что не похожей, — но вначале вслушивалась в разговоры местных с восторгом. Я, конечно, слышала анекдоты о русских в Нью-Йорке (“Слушай, сволочь! Есть такое слово — плиз!” и т.п.), читала о “рунглиш” — смеси русского и английского, на которой говорят переселенцы из России. Но я и не представляла, что это звучит так нелепо: человек начинает забывать родные слова и заменяет их иностранными. Мозг отказывается хранить столько информации и понемножку стирает то, что устарело.
А потом я узнала, что большинство здешних обитателей и на английском говорят тоже крайне скверно (если говорят вообще) и почти не общаются со своими англоязычными соседями.
Лекарство из-под полы, кулек из-под прилавка
Брайтон-Бич — шумная, пестрая, не очень опрятная улица под железнодорожным мостом. Каждые несколько минут все уличные звуки заглушаются грохотом и скрежетом: взлетают и кружатся в воздухе оброненные газеты и рекламные листовки — это прибывает электричка. Около входа в метро в широких штанах тусуются “братки”, по улице ходят бабушки в очках, тихонько приговаривая: “Лекарства... Лекарства...” Они приторговывают лекарствами из России: без рецепта тут мало что купишь, а к врачу идти не каждому по карману.
По обе стороны Брайтона — изрисованные мелом и краской одинаковые многоэтажки. Все первые этажи отданы под магазины. В основном гастрономы. В них есть все: все виды колбасы и копченой рыбы, домашний борщ и рассольник на разлив, аппетитно дымящиеся судки со всем, чего душа пожелает: хочешь — шашлык, хочешь — блины с икрой, а хочешь — просто гречка с маслом. Настоящий продуктовый рай, построенный голодными советскими эмигрантами прошлых лет.
Но жители Брайтона угрюмы и раздражительны. Побывав здесь десятки раз, я так и не поняла, почему. Я не нашла ни одного русского на Брайтоне, жалеющего о своем решении перебраться в Америку. О тех, кто не прижился, вернулся на Родину, говорят с превосходством: “Слабак!” А на меня смотрят с жалостью: как можно жить в России, если у тебя нет особняка на Рублевке?
Здесь много машин и светофоров, но пешеходы не обращают на них никакого внимания. Они не глядят по сторонам — шагают прямо под колеса. В ответ из окон автомобилей несется правильный русский бойкий матерок. Из магазинов слышна музыка: тоже только наша. Тату, Земфира и всяческий шансон.
Продавцы на Брайтоне — диковинные существа! Каждому из них в свое время удалось перенять у американских коллег по паре фраз — предмет гордости местных торговцев! Но при этом они так и не смогли пересилить привычное совковое презрение к покупателю. “Спасибо за покупку, хорошего вам дня”, — сквозь зубы цедит девица в белом переднике, едва ли не швыряя в меня куском сыра. В магазине игрушек (туда как раз завезли дефицитных Чебурашек) со мной более приветливы: усталый продавец хоть и без улыбки, но произносит “хеллоу”; получив деньги, говорит “сэнкью”. А потом, подняв на меня тоскливые глаза, вдруг на чистом русском спрашивает: “Кулек дать?”
Почему-то этот “кулек”, слово из далекого прошлого, меня ужасно смешит. Продавец не обращает внимания — в Нью-Йорке полно странного люда.
Это, кстати, правда: Нью-Йорк, и не только Брайтон, наводнен душевнобольными — хохочущими, плачущими, рассуждающими сами с собой. Говорят, это политика правительства: не запирать психически больных людей в клиниках и приютах, а помещать в общество: это гуманнее, экономически выгоднее и лечебный эффект сильнее. Сначала я пугаюсь, сторонюсь, но потом привыкаю и даже с интересом на них посматриваю.
Брайтон-Россия?
Но вернемся к брайтонцам. Самое сильное впечатление от местного сервиса я получила в свой третий или четвертый визит. Зашла как-то в местный салон красоты — оформить брови. Здесь намного дешевле, чем даже в самых простецких парикмахерских Манхэттена, так что, ясное дело, никакого расшаркивания перед своей особой я и не ожидала.
Все оказалось не настолько плохо: не так уж сильно пахнет супом, не слишком громко поют “Руки вверх”, да и девушки не такие уж хмурые, они оживленно обсуждают кавалеров на своей забавной англо-русской абракадабре. На клиентов никто не обращает внимания, лишь щелкают ножницы и орудуют пинцеты. Закончив работу, мой мастер, ослепительная блондинка с черными, сильно подведенными глазами, спохватившись, даже улыбается и протягивает мне визитку. “Приходите к нам еще!” — приглашает она, складывая в карман фартука чаевые и одобрительно кивая: “Вот теперь хорошо выглядите, а то у вас не брови, а настоящее гэ на лице было”.
Она так и сказала “гэ”, с легким украинским акцентом, и, уходя, еще раз ободряюще кивнула моему окаменевшему отражению в зеркале. В шоке я вывалилась на улицу, так и не найдя, что ответить. И все еще не могу найти.
...Оксана, моя школьная подруга, и правда, оказалась очень рада меня видеть. В России она была учительницей, перебивалась с рубля на копейку. Теперь она официантка в баре, но одета как модель, ходит в ночные клубы, снимает с подружкой трехкомнатную квартиру. Подружка временно отсутствует, зато присутствует ее бойфренд, симпатичный рыжеволосый ирландец. Оксана ожидает, что скоро он предложит переехать жить к нему, хотя ей нравится на Брайтоне, здесь же все наше, родное, да и летом хорошо — океан в двух шагах!
Мы идем на пляж. Он действительно в двух шагах, но в воздухе почему-то не чувствуется дыхания моря, как бывает в курортных городах. Набережная — продолжение Брайтона: те же газетные обрывки, скомканные листки с рекламой русских ресторанов, те же братки шарят глазами по прохожим, те же бабульки с лекарствами. По пляжу ходят толстые тети в стрингах, их провожают жадными взглядами смуглые красавцы, специально приезжающие ради этого зрелища из Гарлема и других горячих точек города. К нам тоже кто-то подкатывает, но умудренная опытом Оксана быстро его отфутболивает.
Вечером мы допоздна сидим на кухне и изливаем друг другу души, как в старые добрые времена, и мне опять кажется, что я никуда не уезжала из России...
Давай найдем тебе мужа!
Весь следующий день я бегаю в поисках жилья. Русские газеты забиты недорогими предложениями, но почему-то мне не хочется жить на Брайтоне и в его окрестностях. Я утверждаюсь в своем решении, когда вечером того же дня Оксана вскользь уточняет, как долго я намерена у нее оставаться, а потом быстро подсчитывает стоимость трех дней проживания. По дружбе она не включает в счет плату за электричество и воду, но цифра все равно выходит как в средней гостинице. Мне жутко неловко, и я делаю вид, что ничуть не удивлена, торопливо отсчитывая бумажки, но Оксана шипит: “Не сейчас!” — и показывает глазами на бойфренда. Ей тоже неудобно — вдруг он решит, что русские только о деньгах и думают.
Я в печали. Что делает с людьми проклятая Америка? Но это не Америка, это Брайтон. Поняла я это лишь два года спустя, поменяв пять мест жительства, познакомившись с сотней американцев и так и не составив о них четкого мнения. Слишком их много. Слишком они разные. И даже теперь в ответ на самый простой вопрос, касающийся американского образа жизни или национального характера, я начинаю мычать и блеять. Хорошо Наталье! “Тупые богатые янки” — и нечего тут думать.
Именно так, с глубоким презрением, отзывалась о новых земляках Нина, моя первая хозяйка. Пришлось-таки поначалу снять комнату в русском районе, хотя и не на самом Брайтоне. Во-первых, дешево. Во-вторых, русская еда: американские гамбургеры в меня ну никак не лезли. В-третьих, Нины почти не бывало дома: она работала посменно, через двое суток, а отсыпаться ходила к “Коляну”, веселому вдовцу из Киева. Нина работала хоум-аттендантом. “Я — Хома Тэндант”, — объявила она в первую же минуту разговора. “Ну, сиделка, по-вашему”, — вспомнила она, встретив мой непонимающий взгляд. “Хожу по домам, гляжу за стариками. Я и тебя устрою. Бросай давай свой калидж и начинай зарабатывать. Платят хорошо, и работа простая, не то что беби-ситтер. Ведь не дай Бог что с ребенком случится, а старику ничего не будет, хотя бывает, вредные попадаются, особенно американцы”.
Нине около пятидесяти. Она здесь уже семь лет, но на английском знает лишь десяток слов. А больше зачем? Она редко выезжает из русских районов Бруклина. Здесь есть все для жизни: магазины, рестораны, больница, если что. Пойдет на пенсию — может, тогда куда съездит. Американцы щедрые, пенсию платят хорошую. У нее незаконченное высшее: когда-то во Львове она была чертежницей. “Хлебнула нищеты,— с удовольствием вспоминает она и радостно оглядывается: — А теперь, посмотри, как я живу!"
У нее и правда дома хорошо, богато. На полу шкура под медвежью, на столиках высокие вазы, множество статуэток, побрякушек (“У американцев в домах точно так же!” авторитетно сообщает Нина). На стенах одинаковые картинки в рамочках. Нет, правда, совершенно одинаковые, с одним и тем же пейзажем, только висят на разной высоте (“у американцев это последний писк!”).
Есть и новый компьютер, только она не умеет его даже включать, незачем. “Для сынули покупала”, — говорит она, и лицо ее мрачнеет. Уговорила сына перевезти сюда семью, они пожили несколько месяцев, да и уехали обратно во Львов. “Не могу, говорит, тоска здесь! — передразнивает она сына. — Дурак, одно слово. Как там можно жить, в этой разрухе? Как они ходят по улицам, ведь кругом сплошной криминал? А про Кирюшку, про его будущее они подумали?”
У Нины давно легальный статус, но она все еще чего-то опасается, оглядывается, приглушает голос. А вдруг в один прекрасный день богатые янки передумают и отправят ее обратно, и ее уютный мирок, с новой квартирой, машиной, стабильным заработком и грядущей безоблачной старостью, разлетится, как карточный домик?
Нина приходит с работы и набрасывается на меня, как человек, изголодавшийся по общению. Мне жаль ее, а ей жаль меня, ведь через два года мне возвращаться. “Давай найдем тебе мужа, — предлагает она. — Раз плюнуть. Совместные фото на компьютере можно подделать. Это чтобы доказать, что давно знакомы и брак не по расчету. А через два года подашь на гражданство, потом разведешься. Поселишься на Брайтоне...
Здесь все так делают".
То же самое предлагает и Вера, свердловчанка в прошлом, у которой я, спустя какое-то время, начинаю подрабатывать беби-ситтером. К сказочной стипендии быстро привыкаешь, аппетит разгорается — и денег начинает не хватать. Работать нам, “маскам”, запрещено, так что остается только подрабатывать за наличку, на неквалифицированных работах. Но моя задача очень даже непростая, требующая недюжинных педагогических талантов: я укрощаю и обучаю четырехлетнюю внучку Веры, Джессику, создание очаровательное, но буйное.
В первый день нашего знакомства она заявляет, что прежнюю свою няню так била и обижала, что та вернулась обратно в Россию. “А что, ты и меня, может, будешь бить?” — с деланным ужасом спрашиваю я, на что Джессика со вздохом отвечает: “Не знаю, хватит ли сил...”
С Джессикой мы дружим, учимся читать и писать и ходим гулять в парк, где я изучаю других иммигрантских детей. Они гуляют с бабушками и нянями и резко отличаются от детей американцев, которым разрешается кататься в песке, прыгать с большой высоты и гладить чужих собак. Наши дети, хоть и рождены в Америке и носят иностранные имена, подвергаются ежесекундной опеке взрослых. “Мишель! Отойди от забора, он грязный!”, “Саманта, немедленно вернись!”, “Алексис, куда ты, ты же можешь упасть!” — то и дело раздаются тревожные крики. Я заражаюсь всеобщим волнением и тоже начинаю носиться за Джессикой по пятам, оберегая драгоценное дитя от падений и иных столкновений с внешним миром.
Вера очень мною довольна и мечтает оставить меня здесь жить. У нее даже есть конкретный кандидат мне в мужья: собственный сын. Ему скоро сорок, он никогда не был женат, не имеет детей (Джессика приходится ему племянницей). Верина семья уехала из России, когда сыну еще не исполнилось восемнадцати, но он, в отличие от большинства подростков, которые мгновенно впитывают чужую культуру и язык, по-английски говорит плохо, с сильным акцентом, так и не полюбил новую родину. Он мечтает жениться на русской женщине, не испорченной идеалами свободы и равенства полов. Он хочет, чтобы она готовила ему борщи, мыла полы и не лезла, когда ее не спрашивают. У него даже было несколько претенденток, но ни с кем не получилось. У последней он сразу спросил, умеет ли она готовить. “А когда она зафыркала, я просто повернулся и ушел”, — с гордостью рассказывает он, подвозя меня домой. Я фыркаю, и он меняется в лице.
Оказывается, у большинства мужчин, приехавших из России и прилегающих республик, те же проблемы. “В Америке очень трудно найти нормальную женщину”, — вздыхает Альберт, бывший тюменец, когда-то отучившийся в нашем нефтегазовом. Он копит деньги на поездку в Россию и надеется вернуться в Нью-Йорк с красивой молодой женой. Или пусть не очень молодой и не очень красивой. Главное, чтобы была душевной, слушала его и ничего не требовала.
Альберт — сибирский татарин, получил статус беженца несколько лет назад, пожаловавшись американскому правительству на притеснения со стороны соотечественников. В ответ на мое сочувствие смеется: “Да нет, не было никаких притеснений. Но что-то я должен был сказать?” После университета он жил на Тюменском Севере, неплохо получал, но было скучно, хотелось приключений. Теперь он занимается установкой сигнализации в домах зажиточных американцев. Иногда среди них даже попадаются знаменитости. Он в принципе всем доволен, но иногда на душе скребут кошки. Поэтому он постоянно чуть выпивши. Пить он начинает с утра, сначала пиво, потом что-нибудь покрепче. Карманы у него всегда набиты маленькими бутылочками с бренди. У него есть друзья, другие иммигранты — такие же тридцатилетние ребята, все как один мечтающие о встрече с идиллической русской женщиной. Кроткой и нежной. Умной, но чтоб не командовала и не выпендривалась. Когда я говорю, что и в России таких днем с огнем не сыщешь, ребята просят меня не разрушать их мечту.
Борис и бизнес
Но среди выходцев Брайтона есть и другой тип людей, хотя попадается он реже. Поскитавшись по Нью-Йорку, пожив там и сям, я снова приземляюсь на юге Бруклина, на тех самых тихих зеленых улочках, которые когда-то с завистью разглядывала из окна поезда. Оказывается, вполне по карману арендовать бейсмент — цокольный этаж — в одном из этих частных домиков.
Это не совсем русская улица, здесь много китайцев, итальянцев, турков, но случилось так, что я опять поселилась у русских. Хозяин дома, Борис, эмигрировав еще в начале восьмидесятых, тоже начал с Брайтона. Он выучил английский, поднатужился и закончил колледж, поработал, потом еще поднатужился и недавно начал свой маленький бизнес. У него магазинчик по продаже техники. Его жена преподает русский в школе, но у нее тоже есть свое небольшое дело — магазин одежды. Их дочь, Машка (почему-то не Мишель и не Николь) ходит в обычную школу: частную им пока не потянуть. Зато, хвастаются родители, она на втором месте по математике и языкам (на первых, конечно, китайцы, которые во всем демонстрируют исключительные способности и усердие).
По уикэндам в доме у Бориса допоздна толчется народ: мне слышны обрывки разговоров, споры о политике, кино, бродвейских мюзиклах, то и дело раздается бренчание гитары. Песни поют на всех языках. Борис называет себя русским американцем и принимает активное участие во всем, что происходит в его новой стране, — будь то выборы, благотворительные пробежки или демонстрации протеста. В Россию его не тянет, но и меня он не берется жалеть и уговаривать: ведь каждый живет в той стране, где его друзья. На Брайтон его тоже не тянет, хотя он там время от времени бывает. Так, заезжает иногда. За колбасой.