Уцелевший в "невельском мешке"

Быков лежал в санитарной палатке и смотрел в потолок. В груди что-то хлюпало и свистело. Время от времени подходила сестричка и огромным шприцем откачивала жидкость из легкого. Он следил за ее движениями и думал: «Дырки в груди заживут, затянутся. А что будет с рукой? Врач сказал: гангрена, надо ампутировать. Как же я, такой молодой, в 20 лет, буду жить без правой руки?»
Временами терял сознание. Возвращаясь из небытия, бросал взгляд на руку. Лежит. Без движения. Хоть бы пальцем удалось пошевелить. И как же это его угораздило? Ведь уже битый был, стреляный, гранатой подорванный, и вот снова. Война скоро кончится, освободили почти всю Прибалтику, а он снова между жизнью и смертью.
В том августовском бою под Ригой Дмитрий Быков, командир пулеметного взвода, не лежал, а сидел за станковым пулеметом: так было удобнее стрелять. Вражеский снаряд упал справа, совсем рядом. Взрыв — и его вместе с пулеметом отбросило с дороги под сосны. Очнувшись, попытался встать — никак. Посмотрел на ноги: целы. Схватился рукой за древесный корень, торчащий из земли, подтянулся, увидел сбоку чью-то руку, дотронулся, ощутил дикую боль, понял: своя рука, только перебита, неизвестно на чем держится, безжизненная вовсе. Почувствовал, как быстро намокает от крови на груди гимнастерка...
Из боя его вытащила жена начальника штаба, старшина-санинструктор, оказала первую помощь и отправила на крестьянских дрожках в медсанбат. Трясясь на ухабах, он ловил запекшимися губами горячий воздух и дрожал от холода в теле: слишком много крови потерял.
И вот уже вторую неделю лейтенант Быков числится в смертниках. Он понял это по тревожным глазам медсестер, а еще по тому, что других отправляли в госпиталь, а его не трогали, боясь, что не доедет.
Наконец операционный стол. Два молодых хирурга приходят к выводу: ампутировать необходимо, иначе смерть. Но тут случился авианалет. Все бросились в укрытие, оставив его на операционном столе. После бомбежки лейтенанта вернули на койку: стол потребовался для вновь прибывших раненых. Лишь через трое суток вспомнили о Быкове.
О чем думал беспомощный, распластанный на столе среди грохота взрывов молодой офицер? Может, хотел умереть, чтобы не испытывать больше мучительной боли, не стискивать губы во время перевязок, не терять сознание? Нет, он хотел жить. Жить во что бы то ни стало. За себя и за тех парней, что остались на поле боя или покоятся в братских могилах. Их так много, не живших еще как следует, не целовавших девчонок, не державших на руках собственных детей!
И когда снова повезли в операционную, жажда жизни переполняла все его существо.
— Смотри-ка, а опухоль спадает, и краснота не распространяется дальше, — заметил один хирург, зачем-то понюхав руку.
— Может...
— Быстро хлороформ! — скомандовал другой врач. И уже спокойно сказал пациенту: — Дыши, браток, дыши!
Снилось, будто его фотографируют братья, и один торопит другого: скорее!
— Скорее, скорее! — услышал он, уже проснувшись от наркоза, готовый к худшему.
В палате сосед по койке встретил вопросом:
— Ну что, отрезали?
С опаской взглянув на бинты, на торчащие из белой «куклы» пальцы, обрадовался: рука на месте!
Лечить конечность, восстанавливать ее функции он продолжал в Ирбитском госпитале, довольный, что оказался на Урале: совсем рядом Тюмень, деревня Зайково, где родители и братья. И хотя временами душа рвалась туда, на запад, на линию фронта, где бьются с ненавистным врагом боевые друзья, где воюет его взвод, разумом понимал: больше в строю не стоять.
Дмитрия Быкова призвали в армию в августе 1942-го. До 18 лет по метрикам ему нужно было ждать еще три месяца, но в ту пору это не имело значения. В войсках не хватало среднего командного состава, взводных, тех самых командиров, которые всегда должны быть рядом с солдатами, вести за собой в атаку и первыми подниматься из окопов, если рукопашная схватка неизбежна. Готовили юных командиров в Таллинском пехотном училище, которое после эвакуации базировалось в Тюмени. 12-часовой учебный день выматывал парнишек отчаянно, столовского питания не хватало. И как же радовались они домашним пирогам да шанежкам, что приносили сердобольные мамы, тети и бабушки! Из набора в 500 человек училище окончили лишь 210. Отчислений за неуспеваемость и проступки не было — была отправка на фронт рядовыми.
Наконец пришел черед и новоиспеченных лейтенантов. Их погрузили в телятники и быстрым ходом направили к Москве. Дима ехал вместе с двоюродным братом Сашей Быковым, которого курсанты прозвали дядей Саной за огромный рост и недюжинную силу. На станции Горбачево пути-дороги братьев разошлись навсегда: сначала их распределили в разные части, а потом, в июне 43-го, Александр Быков пал смертью храбрых в сражениях на Курской дуге.
Это было грандиозное боевое крещение, в котором Дмитрий кроме брата потерял школьных товарищей Сашу Филимонова и Петю Битюкова, а сам был тяжело ранен.
...В половине четвертого утра, на рассвете, по команде комбата бойцы пошли в атаку. До фашистских окопов — метров 200-300. Не успели преодолеть и половины, как немцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Атака захлебнулась. Пришлось вернуться на свои позиции, подобрав раненых. Когда обстрел немного стих, снова поднялись в атаку. И опять безрезультатно. Окопались и под палящим солнцем пролежали до вечера, пока не пришло подкрепление.
Снова и снова повторялись атаки, и лишь с темнотой ворвались на вражеские укрепления. Во время рукопашного боя и взорвалась рядом с лейтенантом Быковым немецкая граната. Раненный осколками в левую руку и лицо, оглушенный взрывом, он продолжал сражаться, хотя командир приказал: «Немедленно в санитарную роту!» В том бою погибли и комбат, и ротный, и некому было представлять к наградам солдат и офицеров за мужество и отвагу.
Какой-то фронтовой статистик подсчитал: при активных боевых действиях солдат-пехотинец остается целым трое суток, взводный командир — шестеро, а ротный может протянуть даже девять. Так оно на самом деле и было. Полтора месяца провалялся в госпитале лейтенант Быков после первого ранения, и снова на фронт. Только дивизия была другая — 5-я гвардейская стрелковая, сформированная на Алтае и состоящая сплошь из сибиряков. И был в ней отдельный лыжный батальон, в который Дмитрий Быков не попасть никак не мог, потому что имел спортивный разряд по лыжным гонкам и, «заштопанный» в госпитале, по-прежнему хорошо стрелял, был в состоянии командовать взводом.
Бойцы получили маскхалаты и лыжи, но вскоре убедились, что по белорусским болотам, утыканным кочками, на лыжах не пройдешь, только пешком... К тому же «невельский мешок» оказался настоящим адом. Болота, холод, голод, вши. Всех лошадей съели. Опаршивели, в бане не были месяца три. От батальона осталась лишь половина. Выдохлись, но перед каждым сражением словно какой-то неистребимый огонь загорался в сердцах, появлялись силы, руки сжимали автомат, и остановить атакующих могла только смерть.
...Штурмом взяли населенный пункт в Витебской области под названием Городок. Тут отдохнуть бы, но пришел приказ занять очередной населенный пункт. Быков уже командовал ротой и, выполняя приказ, повел за собой бойцов. Разведка докладывала: за лесным массивом чисто. Но только ступили — завал, засада, огонь. Упали в снег, поползли. Определили: стреляют из дзота. Пулеметчик Николай Себелев не жалел диска, расстреливая огневую точку противника. Она затихла. Но стоило подняться, как снайперская пуля сразила Николая. Он упал ничком без признаков жизни. Другой боец попытался вытащить товарища, но был убит. Определить снайперов невозможно, и рисковать бойцами Быков не мог, дал команду отходить, решив брать деревню с другой стороны.
На безопасном от вражеской засады расстоянии, обдумывая план действий, командир роты то и дело возвращался мыслями к оставленным телам своих бойцов, как вдруг услышал: «Себелев, Себелев идет!» Не чуя ног от радости, кинулся навстречу. Оказалось, пуля, попав в каску, не пробила ее, но удар был такой сильный, что боец потерял сознание. Придя в себя, бросился догонять роту.
31 декабря, как раз под Новый 1941-й, немецкий автоматчик в бою «прошил» капитана Быкова. Две пули — в руку и ногу — навылет, а третья, пробив в нагрудном кармане блокнот и комсомольский билет, застряла в ребре. И снова два месяца в том же госпитале, в Великих Луках, разбитых до основания, но живых. А после излечения — опять новая дивизия, на этот раз 43-я гвардейская Латышская. Потом опять наступление, бои. Кровопролитные, тяжелые, и шаг за шагом все дальше на запад. И, наконец, самый памятный для 20-летнего офицера последний бой.
Лежа на госпитальной койке в глубоком тылу, Дмитрий, словно киноленту, прокручивал свои полтора года на передовой. Как много они вместили! Лица командиров и бойцов, слова, поступки, шутки на привалах, откровения, совместные мечты о мирной, гражданской жизни. Медленно, с усилием сжимая и разжимая пальцы правой руки, трогая сквозь нательную рубаху плечевую кость, на которой совсем нет мягких тканей и вряд ли они уже нарастут, он думал о будущем. Как сложится его послевоенная жизнь? Чем он будет заниматься? Наверное, пойдет в школу, ведь учеба в педагогическом техникуме не прошла даром, можно продолжить ее, поступить в учительский институт. Да мало ли дорог? Ведь живет. Израненный, но живет!
В 20 лет он чувствовал себя зрелым человеком. Ответственность за жизни десятков бойцов, необходимость принимать серьезные решения в сложных ситуациях наложили отпечаток на характер молодого мужчины. По натуре добрый, мягкий, способный к жалости и состраданию, он становился суровым и решительным, когда дело касалось выполнения долга. И ни разу не поступился совестью или честью.
Он знал, что дома его ждут, волнуются, давно не получали вестей. Мама, Фелицада Васильевна, наверное, плачет украдкой, а отец, Павел Алексеевич, ставший инвалидом еще в империалистическую войну, все глаза проглядел, ожидая почтальона. Попытался написать левой рукой — получились каракули. Попросил товарища по палате черкнуть: мол, жив, не волнуйтесь, скоро буду дома.
Врачебная комиссия признала «годен к нестроевой» и направила в Уральский военный округ. В Свердловском облвоенкомате Д.Быкову предложили поработать в Нижне-Сергиевском районном комиссариате. Отказываться не привык. Там и служил до конца 1945-го. Писал рапорт о желании учиться, но разрешения не получил. Полковник Мащенко шутил: «Будешь служить, как медный котелок». Словно в воду глядел. С военной формой Дмитрий Павлович не расстается на протяжении 65 лет. Несмотря на возраст, он бодр и подтянут, и, когда переступает порог родного военного училища (на базе Таллинского пехотного возникло ТВВИКУ) или родной тюменской школы №21 (где кроме него учились его дочь, внучка, а сейчас и правнук), все сразу видят: настоящий полковник.
Он любит жизнь во всех ее проявлениях. Очень любит свою жену Марию Павловну, с которой вместе вот уже 60 лет, дочь Ирину, четверых внуков и пятерых правнуков. Бережно хранит в сердце память о любимом сыне Вадиме, талантливом геофизике, рано ушедшем из жизни. Любит город, в котором живет, и все окрестные деревушки, включая старинную Зайково, где прошло босоногое детство. И северный город Ханты-Мансийск, которому отдано 11 лет безупречной чекистской службы.
Работе в органах государственной безопасности Дмитрий Павлович отдавался самозабвенно, при этом не переставал учиться. Учительский институт, педагогический, Свердловская школа, Киевская школа КГБ, курсы при Ташкентской школе КГБ — время требовало все новых и новых знаний, и он жадно впитывал их в себя. Работа в кадрах управления Комитета госбезопасности, пересмотр следственных дел тех людей, что были репрессированы в 30-40-е годы, военная контрразведка, где Быкову было поручено самое важное — секретные стратегические объекты, руководство Ханты-Мансийским окружным отделом КГБ во время интенсивных нефтяных разработок. И во всяком деле, на любой должности на первом месте — уважение к человеку, объективность и принципиальность.
К орденам Красной Звезды, Отечественной войны I степени и боевым медалям уже в мирное время прибавились орден Ленина и знак «Почетный сотрудник КГБ». Так было отмечено участие полковника Быкова в серьезных внешнеполитических акциях.
В Совете ветеранов РУФСБ Дмитрия Павловича Быкова уважают, ценят и желают ему здоровья на долгие годы.