Язык и закон: к истории отношений…

Заслуживает ли это событие того особого внимания, которое уделяется ему средствами массовой информации?

Очевидно, заслуживает, если новость всерьез взволновала общественность, которую обычно не особенно беспокоят не только тенденции развития современного русского языка и литературной нормы, но и привычные — как в повседневной, так и в официальной речи — просторечные «дОговоры», «дОбычи», «флюорографИи» и «бантЫ».

Будучи лингвистом и преподавателем, потерявшим много сил в неравной борьбе с языковой распущенностью молодых сограждан, не могу не задаться вопросом, как такое случилось… Как случилось, что многие носители языка, которые — уж простите — всегда чихать хотели не только на всякие «жАлюзи» и «квАрталы», но и на куда более опасные и для языка, и для взаимопонимания между теми, кто на этом языке говорит, грамматические и лексические ошибки — например, на «обилеченных» пассажиров, «обалконенные» квартиры и «озаборенные» дачные участки, вдруг оказались столь непримиримы в отношении некоторых новых — и, кстати, не основных, а всего лишь допустимых — вариантов употребления отдельных слов? Только диву даешься, когда какой-нибудь псевдоинтеллигент этак высокомерно-возмущенно (и непременно публично) вопрошает: «А чё, правда, что теперь «кофе» среднего рода? В-в-вот ур-р-роды!..»

Однако среди негодующих и недоумевающих есть и немало грамотных людей, чей интерес к судьбе родного языка глубок и искренен (не «искрен» — это ошибка), чье беспокойство обусловлено не мелочным желанием похвастаться личной, весьма, между прочим, сомнительной, культурой, а подлинной заботой о культуре своего народа, которая, как известно, неизменно отражается в том, что и как этот самый народ говорит. И именно с этими людьми мы, не тратя зря энергии на праздное возмущение, попытаемся обсудить некоторые действительно серьезные вопросы. Итак…

Вопрос 1, общий. Как рядовым носителям языка относиться к упомянутому указу? Как этот указ изменит наши представления о грамотной русской речи?

Отвечаем: НИКАК и НИКАК! Никогда еще система языка не регулировалась приказами и указами. И не будет. Ни правительство, ни даже ученые-филологи, вопреки распространенному мнению, языком не управляют и ничего в нем не создают. Просто примем к сведению, что литературная норма — это не некая догма, которую придумали языковеды специально для того, чтобы осложнить жизнь всем остальным. Литературный язык — это не все, что мы говорим, читаем, слышим и пишем (это самое «все» называется общенародным языком — и оно значительно больше литературного). Литературный язык — только лучшая, но не бОльшая, часть общенародного языка, которая подчиняется особым — литературным — нормам и правилам. И возникает литературная норма не вдруг, не по приказу министерства, а в результате долгого исторического развития и языка, и народа с его языковым сознанием, и государственной системы.

Никакие языковые нормы даром не нужны ни в первобытной общине с её малочисленностью и низкой социальной организованностью, ни даже в эпоху феодализма, когда народ, говорящий, казалось бы, на общем языке, раздроблен, «расфасован» по небольшим территориально-хозяйственным владениям и вся активная коммуникация (то есть общение) сосредоточена внутри этих маленьких владений, а не между ними. А внутри маленького владения люди друг друга как-нибудь поймут — и без правил обойдутся! Но когда-нибудь приходит особо уважаемая историками, политологами и социологами ЭПОХА НАЦИОНАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ (в России это, как часто считают историки, случилось во времена царствования царя Алексея Михайловича Романова, отца Петра I): на большой территории устанавливается единая государственная система, разрастается административный аппарат… Вот тут-то для продуктивного общения власти с народом и разных представителей большого народа друг с другом и оказывается нужным единый нормированный язык, понятный ВСЕМ независимо от места жительства, рода занятий, уровня образования и благосостояния. И основу любой нормы составляют представления о языке, в равной мере присущие всем его носителям — жителям столицы или глубинки, бедным и богатым, ученым и неученым… Так что причины формирования нормы, оказывается, политические и экономические, а к деятельности лингвистов это особого отношения не имеет. Лингвист лишь пытается убедить соотечественников в том, что литературный язык есть универсальный язык-переводчик (в нашем случае — с русского на русский) и что именно поэтому людям, относящимся к разным территориальным, профессиональным и социальным группам, просто выгоднее общаться на этом универсальном языке. Почему? Потому что врач, пытающийся объяснить что-то больному юристу на собственном профжаргоне, коим бедняга юрист не владеет (у него тоже есть свой профессиональный жаргон, понятный другим юристам и малопонятный врачам), рискует уморить клиента до того, как тот осмыслит предлагаемую ему систему лечения.

Следовательно, это литературная норма всегда следует за тем, что удобно, выгодно носителям языка, а не наоборот — носители «ломают» свое языковое сознание, приспосабливаясь к неудобной норме. А приказывать народу говорить так, а не этак было и будет столь же бесполезно, сколь, например, приказывать всем спускаться по лестнице только с правой ноги. Народ продолжит употреблять слова и сочетания слов не как приказано, а ИСХОДЯ ИЗ ЗДРАВОГО СМЫСЛА, как ему велит наше языковое сознание.

Вопрос 2, теоретический. В каких отношениях с системой языка находятся те самые спорные нормы, отраженные в рекомендованных министерством словарях, и не «испортят» ли они нашу литературную речь? И вообще — откуда они взялись, эти странные нормы?..

Отвечаем: В ПРЯМЫХ; НЕ ИСПОРТЯТ; ИЗ РЕЧИ НОСИТЕЛЕЙ…

Думаю, имеет смысл еще раз напомнить читателям, что средний род у слова «кофе» словарь отражает только как допустимый, а отнюдь не основной вариант нормы. То же касается и других раздражающих умную общественность примеров. А чем мы, собственно, так раздражены? Никакая норма не живет вечно: это закон существования любого языка. В любом школьном и вузовском учебнике, где есть хоть один жалкий параграф, рассматривающий язык как общественное явление, сказано, что назначение языка в том и состоит, чтобы отражать действительность. А действительность, как известно, меняется — и меняется непрерывно. Стало быть, бедный наш язык, чтобы быть адекватным упомянутой действительности, тоже обязан меняться непрерывно — вместе с ней. Иначе «умрет», как латынь. Значит, языковая норма изменяется, следуя за изменениями в сознании носителей языка. И словари эти изменения ВСЕГДА ОТРАЖАЛИ И БУДУТ ОТРАЖАТЬ — они, собственно, для того и издаются. Фактически язык постоянно существует между двумя нормами: уходящей, но еще действующей, еще «живой» — так называемой старшей — и новой, уже активной, но пока не всеми освоенной — младшей. Так, следуя за тенденциями в живой разговорной речи, когда-то изменили родовую принадлежность слова ботинок (была ботинка), тапочек (была тапочка), вуаль (это был он) и многие другие. Слово творог, некогда имевшее ударение только на второй слог, стало произноситься и с ударением на первый (словари предлагают эти варианты в качестве равноправных).

Ученые непрерывно следят за изменениями народных представлений о языке. Все новые тенденции непременно находят отражение в словарях — как допустимые варианты нормы. Но происходит это НЕ МГНОВЕННО. Только специалист способен в полной мере представить себе, какой это огромный и долгий труд — составление словаря. Над многими словарями в течение десятилетий работают коллективы ученых. И эти ученые постоянно слушают, читают, говорят, замечают такие нюансы произношения слова и такие тонкие оттенки в его значении, на которые неподготовленный человек не обратил бы внимания до тех пор, пока бы это не стало привычным и повсеместным. В силу чудовищной трудоемкости составление словаря есть работа весьма нескорая и не исключающая погрешностей и даже серьезных ошибок (но ведь экономисты и бухгалтеры в своих цифрах тоже часто ошибаются; почему же лингвист обязан быть непогрешимым?). А ведь составителям словарей еще нужно учесть, что норма отнюдь не однородна, поскольку она приспосабливается к разным условиям общения. Значительно отличаются друг от друга нормы устной и письменной речи, нормы речи официальной, полуофициальной и неофициальной, есть профессиональные и стилистически окрашенные нормы — и многое другое… И именно поэтому любой словарь, даже самый современный, всегда отстает от реальной языковой нормы, оказывается немножко вне сложившейся языковой ситуации.

«Тогда зачем он вообще нужен?!» — может быть, возмутится читатель. Затем, что неточности и погрешности словарей не влияют на языковую ситуацию в целом (мы уже знаем, что на нее ничего не влияет, кроме «воли народа»), а вот забыть о литературной форме родного языка словари нам все-таки не позволяют. И еще затем, чтобы сохранялась та самая относительная стабильность нормы, которая и позволяет разным людям успешно договариваться друг с другом.

Вопрос 3, методический. Как теперь следует говорить и писать взрослым и каким нормам учить детей?

Отвечаем: ТАКЖЕ ИСХОДЯ ИЗ ЗДРАВОГО СМЫСЛА; ОСНОВНЫМ (без пометы доп.).

Итак, мы уже осознали, что языковая норма угнетаема противоположными стремлениями: с одной стороны, она старается быть устойчивой и для всех понятной, с другой — пытается соответствовать переменам в мире и сознании народа. А это значит, что норма все время балансирует между жесткостью и толерантностью; она то диктует что-то носителям языка, то стремится им угождать. В задачу составителя словаря входит и установление того, какое из стремлений нормы на данном этапе развития языка оказывается более сильным: к жёсткости или к толерантности. Иногда представления об этом у лингвистов и у народа не совпадают. Так, безусловно, трудно понять, почему новый словарь оказался столь мягок (неоправданно, как показывает реакция общественности) по отношению к просторечному «дОговору», что, между прочим, противоречит закрепившемуся в литературном языке представлению о том, что производные слова сохраняют ударение производящего (то есть при таком ударении в существительном производящий глагол должен иметь ударение тоже на первый слог: «дОговориться»… хм…). Странным кажется и то, что тот же словарь так нетолерантен, так жёсток в отношении слова йогурт, настаивая на ударении на последний слог, в действительности носителям совершенно чуждом. Поэтому есть основания полагать, что практика речи — и разговорной, и книжной — в недалеком будущем сама разрешит эти противоречия, а в словарях останутся только те варианты, которые действительно будут отвечать потребностям носителей языка. Однако, заметим, не те просторечные «свеклЫ» и «щеколдЫ», которые настолько выбиваются из системы литературного языка, что, вероятнее всего, не имеют шансов в этой системе закрепиться, как бы часто носители их не употребляли.

В отношении того, как учить детей, можно добавить только, что Министерство образования и науки РФ пообещало, что на требованиях ЕГЭ по русскому языку его приказ никак не отразится. Правда, тогда не очень понятно, зачем он вообще был нужен… Но это, как говорится, «совсем другая история».

Вопрос 4, сугубо прикладной. Можно ли пользоваться данными других словарей?

Отвечаем: МОЖНО И НУЖНО!

Во-первых, потому, что эти другие словари составлялись тоже не безграмотными, а весьма компетентными людьми, среди которых немало ученых с мировым именем (чем, например, плох «Орфоэпический словарь русского языка: произношение, ударение, грамматические формы» под редакцией Р.И.Аванесова?). Во-вторых, потому, что языковые факты, которые почему-то не учли авторы одного словаря, вполне могут быть учтены авторами словаря другого. Правда, не следует доверять местным словарикам неизвестных издательств — есть достаточно качественных источников, изданных под грифом Института русского языка РАН.

Вот и все, читатели. Кажется, желаемое сказано. И будущее языка, как всегда, было и остается в наших умеренно надежных руках.