Пламя творчества или пепел делячества?

Позднее, когда пузырьки восторгов повыветрились, стало ясно, что закованная в железо Слесарка из речки превратилась в арык, что отделанные реставраторами особняки — это только лакуны, осколки посреди… даже не знаешь, как и сказать. Это похоже на украшенное изящным кружевным воротничком расползающееся от ветхости рубище. Городская ткань Нижнего посада истлевает у всех на глазах, особенно в районе Базарной площади.
И тут придется напомнить то, что с таким трудом укладывается в головах. «Чудом света» в Тобольске является не кремль как таковой, а уникальная планировочная структура. Она двухчастная: верхний посад и нижний. И, соответственно, центров два: кремль и Базарная площадь с церковью Захария и Елизаветы. Ведь старый Тобольск с его ландшафтно-градостроительной неповторимостью, где жилье возникает так естественно из материнского лона природы, и есть главный памятник культуры. Захиреет Нижний посад — ансамбль рассыплется. Поздно будет руками разводить.
К счастью, в Тобольске мне повезло встретить собеседника, умеющего мыслить конструктивно, находя выходы из градостроительных тупиков. Это Алексей Белоусов, окончивший Свердловский архитектурный институт. Из своих 46 лет ровно половину живет в Западной Сибири: сначала в Тобольске, а с 1997 года — в Ханты-Мансийске. Позднее, уже после встречи с ним, я узнала, что он награжден серебряной медалью за проект реконструкции Ханты-Мансийского краеведческого музея на фестивале «Зодчество», проводимом Союзом архитекторов России. А это, как пояснили знатоки, самый высокий уровень признания в гильдии архитекторов. Нечто вроде российского «Оскара».
Беседа первая
О Нижнем посаде, глотая досаду
— Вчера прошлась улицей Розы Люксембург, обнимающей подножие Троицкого мыса, и вблизи увидела, как возводится уютный квартальчик двух- и трехэтажных домов, добротная желтокирпичная кладка которых ни в какое сравнение не идет с агрессивной секционной застройкой нагорных спальных районов. Конечно, всякий нормальный обыватель соблазнится жить именно здесь. Но никаких следов исторической среды здесь не просматривается — ни в планировке пространства, ни в стилистике. Этот желтокирпичный оазис я восприняла как акт капитуляции местных властей перед коммерцией. Туристические программы сами по себе, а коммерция — сама по себе. На какой-то момент у меня мелькнула мыслишка: житейский комфорт все-таки предпочтительнее обывателю, чем прекраснодушные мечты о туристической Мекке.
Я шла и думала, что городская среда — это поле битвы, нескончаемый конфликт самых разных интересов: идеала и корысти, патриотизма и коммерции.
— Не вижу в ситуации такого уж неразрешимого конфликта. В архитектуре давно выработаны технологии, совмещающие культурный интерес с коммерческим расчетом. Историческая среда воссоздается в основном через фасадное оформление, через малые архитектурные формы — калитки, фонари, наличники. Но следовать внутри дома старой планировке нет никакой необходимости. Мы же не музей быта хотим создать, а удобное пространство для человека, и тут уж каждая эпоха диктует свои предпочтения.
В 1986 году, когда еще слыхом не слыхивали о туристической лихорадке, Аркадий Григорьевич Елфимов, бывший тогда мэром Тобольска, был весьма озабочен сохранением исторического наследия. Архитектурная группа Промстройпроекта, где я тогда работал, выполняла задание, полученное от него нашим институтом, — разработать проект восстановления двух ветхих деревянных особняков. Перед их сносом предстояло выполнить обмеры и по лекалам зафиксировать с абсолютной точностью все декоративные детали. В своем проекте регенерации я предложил полную перепланировку. Скажем, двух-этажный особняк переоборудовал на две двухуровневые большие квартиры. Но внешне регенерация предполагает полное соответствие историческому облику.
Проекты не успели воплотить только потому, что грянули перемены — и организация-застройщик рассыпалась.
— В культурном плане предложенная вами модель — прекрасный выход из тупика, но коммерция диктует свои условия. Я имею в виду плотность застройки.
— Верно, в нижнем посаде исторически преобладал усадебный тип застройки. Значит, на месте 40-квартирного желтокирпичного дома можно было бы заложить не более пяти-десяти усадеб, разместив максимально семей двадцать. Проигрыш в плотности очевиден, но ведь любая туристическая индустрия начинается с капитальных вложений. Едва ли можно прельстить путешественников Сибирью, если вместо исторической среды им предложат аттракцион с Бабой-ягой.
Кстати, расскажу об одном поучительном опыте. В 1996 году вдруг приезжает к нам группа архитекторов из Германии — в порядке культурного шефства по линии Евросоюза. Общение с архитекторами оказалось весьма полезным. Немцы знакомили нас с тем, как они реконструируют старые городки, спасая их от деградации среды. Для культурного возрождения этих городков местные власти не жалеют средств, заказывая проект специалистам архитектурного института. Причем немцы реконструируют все педантично, вплоть до брусчатки, до оконного переплета, до последнего гвоздя. Я показал им наши проекты регенерации особнячков. Они их одобрили и увезли с собой в Германию, как бы в зачет проделанной работы: мол, научили.
— Получается, что идей нам в Европе не занимать, да только нет на них спроса. Направление финансовых потоков в строительстве идет независимо от архитектурной экспертизы. Какие-то точечные решения — вроде изящного мостика через Слесарку, уместного в петербургском пригородном парке, но никак не в соседстве с рублеными избами. Вышла стилистическая жеманность, но главное-то — через речку не проехать…
— Что верно, то верно: в Нижнем посаде происходит потеря лица. И в стилистике, и в масштабах. Почему стали возможны эти фрагментарные архитектурные решения, принятые на тендерной основе? Да в новом Градостроительном кодексе должность главного архитектора не прописана вообще. Ситуация отдана на усмотрение местных властей. Из ряда вон выходящая ситуация возникла сейчас даже в Петербурге: «Газпрому» пришло в голову построить небоскреб в районе Смольного монастыря, что взрывает градостроительную гармонию Северной Пальмиры с ее выверенной системой вертикалей-доминант. К этому скандалу подключилось ЮНЕСКО, заявив, что Петербург исключат из списка памятников культурного наследия, если возникнет эта Вавилонская башня. В ходе острейшего конфликта главный архитектор Петербурга пожертвовал своей карьерой: в знак протеста ушел с должности, и теперь его функции выполняет молодая дама с дипломом юриста. Управляющей элите покойней жить, если ключевая фигура в градостроении не обременена специальным образованием.
Хотя случаются и счастливые исключения, когда глава местной элиты обладает архитектурной компетенцией, вкусом, творческой волей. Почему Ханты-Мансийск приобрел за какие-то полтора десятка лет европейский облик, почему стал ареной для культурных акций международного масштаба? Предполагаю, что губернатор округа Александр Филипенко, побывав в разных городах и странах, сложил свое собственное мнение, как поселение на 70-80 тысяч человек можно реорганизовать в европейский город. И похоже, что архитекторы действуют исходя из градостроительной политики губернатора. Однако подобная ситуация — редчайшее исключение из общей безрадостной картины. Даже в Москве кроят городское пространство как бог на душу положит. Хотя и приняли недавно генеральный план застройки Москвы.
— Однако профессор МАРХИ Вячеслав Глазычев, общепризнанный авторитет в среде архитекторов, довольно едко прокомментировал это событие: «Генеральный план — картинка, скрытая от общества занавеской. Заглянуть за нее редко кому удается».
И все-таки, Алексей Витальевич, если б вам дали власть, можно было бы спасти в Нижнем посаде хоть что-нибудь?
— У меня есть идея восстановить теремок, рубленое здание старого драмтеатра, с прилегающим жилым кварталом деревянного зодчества. Не дом и не два, а именно квартал — с усадебными воротами, брусчаткой на дороге и прочими атрибутами старинного быта. Он как законченный фрагмент среды своей уютной энергетикой вызовет побуждение у местных жителей продолжить начатое.
— Ну да, регенерация в живых системах — это восстановление из единственной клетки целого органа (вспомним хотя бы хвост ящерицы). Но почему именно театральный теремок с его псевдорусским убранством?
— Оценивать здание с чисто эстетических позиций — непростительный снобизм. Надо всегда просматривать и социальные связи. Во-первых, теремок — знаковое для Тобольска сооружение, его возрождение повысит престиж деревянного строения в глазах тоболяков. И второе: здесь можно открыть кукольный театр или центр эстетического воспитания. Ведь будущее закладывается с того, чему мы учим своих детей.
Архитектура из всех искусств связана с социальным фактором самым тесным образом. К примеру, кто может поселиться в новых рубленых особнячках? Конечно, люди, далекие от буржуазных за-просов. Молодые семьи — вот кто! И, значит, здесь будут рождаться и расти дети. В этой явно банальной истине таится вот какая подоплека… Обычные люди, мягко говоря, даже не ведают, что они предпочитают при выборе жилища, тем более что практика современного городского строительства демонстрирует острый дефицит в архитектурных идеях: шаблон на шаблоне! Но почти всякий человек испытывает нежность по отношению к тому дому или уголку, в котором прошли его ранние годы. Как укореняя саженец, мы посылаем привет своему внуку (тенью дерева уже он насладится), так и ребенку, выросшему в экологически чистой среде, соразмерной ему по масштабу, не придется в будущем талдычить, в чем преимущества рубленого особняка. Многие наши вкусовые предпочтения корнями уходят в детство.
Лирическое отступление собеседника
Об искусстве паузы
Архитектор, как и театральный художник, работает с пространством. Одолевает, приручает, преобразует его. Но архитектор создает не подмостки для игры, а формирует среду обитания реальных людей. И к моменту своего профессионального созревания я стал понимать: одной красоты архитектурной композиции мало.
Когда я приступил к проекту реконструкции Ханты-Мансийского музея, какое самое сильное переживание владело мной? Как органично вписать музейный комплекс в Самаровский останец — холм, каким-то чудом вырастающий из топи болот. Да, я учитывал северный фактор: дать конструкции обтекаемую форму при минимальном периметре стен, сгладив все выступы и углы. Да, я учитывал этнический аспект: на входе предложил конструкцию хантыйского чума, но не явно, не нарочито, не шаблонно, а в развернутом виде, словно втягивающем проходящего путника внутрь. Однако самая главная задача сводилась к тому, как правильно организовать восприятие экскурсанта.
Признаюсь, что я, например, просто заболеваю после осмотра залов в Эрмитаже. Чрезвычайно густо посеяно! Моя идея — в том, что именно владение паузой обеспечивает в искусстве силу впечатления. В поэзии и музыке — это паузы во времени, в архитектурной композиции — паузы в пространстве. Человеческий мозг в состоянии переваривать свежую информацию дозированно — как по темпам, так и по объемам. Проектируя музей, мы ищем гармоничную композицию не для того, чтоб утомить посетителя излишествами.
Когда я проектировал помещение расчетно-кассового центра в Тобольске, мне казалась важной другая сущность. Вспомните: шел 1994 год, на нас обрушилась агрессивная волна американской культуры (причем не в лучших ее образцах). Я же отчетливо чувствовал тогда, что играю на российском историческом поле. Брал в расчет тобольские культурные прототипы: Александровскую часовню с акцентом угловых башен, протяженный брусом корпус рентереи, хранилища казны, виртуозную технологию кирпичной кладки в здании биофабрики. Мне важно было в своем сооружении неназойливо, легкими касаниями напомнить именно сибирский архитектурный колорит. Возможно, именно за проявление трепетного историзма сооружение стало лауреатом в смотре лучших построек России в 1999 году, проводимом Союзом архитекторов России.
Внешне два этих объекта — музея и РКЦ — никак не похожи друг на друга. Но дам подсказку: и там, и здесь в моем композиционном решении доминирует корпус. Понятнее сказать, тело объекта. Так вот, о телесности. Я давно поймал себя на мысли о том, что это отголосок моего детского восхищения корпусом машинок. Детство ведь не покидает нас окончательно, пока мы живы. Просто уходит в глубокое подполье.
Беседа вторая
Доброй традиции
как возродиться?
— Мы затронули, Алексей, очень больную струну: а как сохранить традицию? Переведем этот вопрос в практический аспект: легко ли найти мастеров для воплощения вашей идеи?
— Начнем издалека. В Японии традиция поддерживается живой парадоксальным путем. Синто-истский храм из дерева сжигают через каждые 20 лет. Это такой срок в повторяющемся цикле, за который войдет в зрелую сознательную пору отрок, наблюдавший, как строил его отец. Или, точнее, мастер, который годился ему в отцы. Через каждые 20 лет все опять повторится сначала: сжигаем — строим. Сжигаем именно для того, чтобы молодой мастер мог проявить себя в рамках традиции.
— Получается: чтоб выжила традиция, само здание должно умереть. Хранителем традиции, выходит, является отнюдь не сооружение. Для русского духа, может, слишком экстравагантное решение. У нас преобладает все-таки стихийный порыв. Хотя теперь понятнее, почему деревянный Тобольск, как птица Феникс, восставал из пепла после бесчисленных пожарищ, тотально сжиравших все. Да ведь оставались в живых мужики, искусно владевшие топором! И оставались сосновые боры!
— Сосновых боров и сейчас в избытке. А местная традиция умерла. Чтоб осуществить мой проект регенерации, бригадой плотников не обойтись. Надо создавать специальное строительное подразделение, готовить в строительном вузе инженеров, знающих технологию старинного зодчества. В этом деле есть масса забытых нюансов. К примеру, когда заготавливать бревно, как его поворачивать… Наиболее плотная древесина — с северной стороны ствола. Этим краем его и выводи наружу, к стихиям, если хочешь долголетия своему детищу. Именно это и объясняет, почему старинные рубленые избы живут так долго. А применительно к сегодняшним условиям, когда мало кондовой сосны и довольствуются бревном помельче, надо думать о том, чтоб изнутри дополнительно обшивать сруб брусом. Для тепла. Но кто бы это все еще умел делать?
Многому можно учиться у финнов. В Финляндии, такой же лесной полосе, как таежная зона Сибири, традиционное жилье очень престижно. В Хельсинки по берегам бухточек деревянные виллы можно увидеть по соседству с дворцом, где проходил международный конгресс 1976 года.
— С какой бы стороны мы ни приближались к архитектуре, всегда упираемся в социальность. Что кажется вам самым тревожным в современном обществе?
— Сооружения архитектуры — это, в сущности, материально выраженное послание к потомкам. Ведь всю начинку дворцов и хижин сметает прожорливое время, особенно сейчас, когда идеология потребительства диктует в лихорадочном темпе менять мебель, сантехнику, телевизоры. И в этом вихре истеричной погони за комфортом как разглядеть и сберечь те росточки одаренности, которыми всегда был славен наш народ.
Вот сейчас все специалисты поражаются архитектурным проектам Ивана Леонидова (ни один из них не воплощен), они предвосхитили многие идеи современной урбанистики. А меж тем Иван Леонидов вышел из совсем простой среды, он сын лесника. А теперь осмотритесь: сегодня ребенок из бедной семьи имеет в нашем обществе хоть какой-то шанс получить полноценное образование? Да сейчас учебники приобрести не всем по карману!.. Чиновники из органов просвещения в основном озабочены тем, как внедрить идею унификации под пресловутую Болонскую систему. Цель унификации — все стандартно обтесанные бревнышки, нет личностей! А ведь без этих выпадающих из общего ряда светлых голов нация превращается в пустой звук.
Вместо послесловия
Почти каждую неделю кто-нибудь да позвонит с вопросом: «Ну, как там ЮНЕСКО?» Значит, интересуются, не выбросило ли еще ЮНЕСКО Петербург из списка памятников всемирного культурного наследия. Понятно, почему этот конфликт задевает многих. Архитектурное совершенство старого Петербурга стоит вровень с шедеврами Венеции и Барселоны. И второе: если даже здесь коммерция одержит верх над культурой, значит, и повсюду в России ВСЕ ДОЗВОЛЕНО. Ведь Петербург (как и Москва) — модельный город в плане градостроительной практики, и схемы его деловых решений — тот аршин, которым все меряется и в провинциальных городах в отсутствие фигуры главного архитектора.
Алексей Белоусов напомнил еще раз, что архитектура — самое надежное, долговечное послание потомкам. Неужели им достанется в память о нашем времени не пламя творчества, а только пепел делячества?