Ушёл за горизонт

Убежище легенды

Галязимов любил хорошую шутку. И многим в свое время здорово доставалось от этого насмешника. Но в последнее время шутил он как-то грустно. Бывает, сострит, захохочет басисто, а за раскатами хохота чувствуется горечь. Не радовала жизнь, протекавшая за окнами его одинокого убежища, заставленного книгами и загруженного рукописями. Подвижный и проницательный ум его не давал отрешиться от уродств окружающей действительности. Борис Иванович хорошо видел и понимал изнанку современного мира, мог своим буровистым взглядом, словно рент-геновским лучом, высветить сущностное ядро любого человека. Поэтому люди с двойным-тройным дном сторонились его. Скользкие натуры всегда испытывают дискомфорт, попадая под прицел мудрых насмешливых глаз.

Отдав сорок пять лет тюмен-ской журналистике, став «легендой прессы», Галязимов превратился в неудобного автора. Не все редактора решались публиковать его работы. В «позитивное и креативное» время этот правдоруб на страницах газет и журналов стал не уместен со своим едким точным словом. Единственным живым глотком для него была «Проталина». Детище друга, ныне покойного поэта Александра Гришина, — российский журнал, переросший рамки газетного приложения, который издает сегодня журналист Елена Минакова. Этот глоток и примирял Бориса Ивановича с жизнью. Рассуждал он примерно так: «Если «Проталина» загнется, то и я загнусь».

Работал до последней минуты. Позвонишь ему: «Как дела?» — прогудит в трубку: «Работы страшно много!» А зайдешь — сидит, зарывшись в бумаги, в клубах сизого сигаретного дыма. В центре круглого стола — полная пепельница, по правую руку — кружка крепкого чая.

Купите книгу

В последнюю нашу встречу мы разговорились, махнув рукой на время. Врезаясь ковшами своих больших ладоней в ворох рукописей и разыскивая там что-то, Галязимов сообщил:

— Вчера смотрю по телевизору — водитель такси говорит пассажирам: «Я писатель. Написал книжки вот эти. Купите у меня». И у него берут.

Я пожала плечами — не новость. Сама однажды попалась такому. С собой возит свои сочинения. Борис Иванович усмехнулся:

— Речь-то о чем? Собчак уже три книжки написала. Каждый из «Дома-2» написал по книжке. Литературу превратили в какой-то коммерческий цех. Думают, манна с небес свалится. А мы-то любовались словом Бунина, Астафьева, Паустовского… Это же мастера были… Сейчас официанты какие-то работают. Раз — и все!

Его это задевало. Задевало и то, что какая-нибудь деревенская бабка специально может поехать в Заводоуковск только для того, чтобы купить очередное творение Донцовой. Заветную книжку потом будут читать всем селом.

— Голодные люди! — горевал Борис Иванович. — За двадцать рублей покупают красивый миф!

Но больше всего огорчали писателя нынешние дети, которые, похоже, совсем не испытывают потребности в книге. В ту встречу, подперев щеку, Галязимов уронил печальное: «Опустошается человек».

— Вон ящик! — кивнул он в сторону «спящего» телевизора. — Нажал кнопку, посмотрел сказки разные. И не надо думать. Может, через пять лет герои книг из стекла из этого выскакивать будут? Придет Наташа Ростова, подаст тебе кофе и расскажет про Пьера Безухова.

Нет, он не брюзжал. За ним такого не водилось. Просто констатировал.

Жюль Верн при лучине

Хлебнув из кружки мутной с чаинками заварки, Борис Иванович вдруг признался мне в страшном «грехе»:

— Я ведь тоже меньше стал читать. Из-за суматохи из-за этой… Время-то бежит, не успеваешь за ним. Раньше от восхода до заката, казалось, целый год пройдет. Чем-то надо было заполнять скуку. А там на полке — «Три мушкетера». Ёлки-палки, я всегда думал — где-то за горизонтом страна чудесная. Как за дверью каморки папы Карло. Потом увидел эту страну… Стал о другом думать.

Тут он рассмеялся почти беззвучно, только вздрагивая плечами. Вот, мол, посмотри, какой наивный был — самому смешно…

— Наверное, много книг за жизнь прочитали? — спросила я.

— Много! — выдохнув последнюю смешинку, подтвердил Галязимов. — Я читать научился в пять лет.

Борис Иванович появился на свет в северном поселке Березово. Здесь отбывали ссылку его мать и бабушка, раскулаченные в 1929-м. Жили в землянке. В этом таежном глухом уголке каждая книжка была настоящим достоянием. Брали почитать друг у друга. Маленький Борис, не знавший телевизора, относился к книге, как к сундуку с сокровищами. Всегда тянуло открыть. Книга уводила его из Березово, тонущего в трясине, за горизонт — в удивительную страну. Романы Жюля Верна, повести Катаева «глотал» при лучине. А как только бабушка выходила за порог, кидался к керосиновой лампе, чтобы при нормальном свете «хоть две-три страницы прочесть».

Рассказав об этом, Галязимов махнул рукой, буркнул глухо:

— С миром-то как общались? Самолет да пароход. Ну, зимой еще санный путь по реке. Все! Если кто-то приедет с «большой земли», так слушали его, открыв рот…

В школе он тоже не расставался с книгами. Брал в библиотеке. Читал прямо на уроках. Устроит томик на коленях и смотрит в щелку (парты тогда были с откидной столешницей). И до того зачитается, что не заметит, как учительница подойдет. Она знала об этом его секрете. И когда ее терпение лопнуло, распорядилась — Галязимову в библиотеке книг не выдавать. Строгий учительский запрет свято исполнялся. Но книголюб выкручивался — брал книжки у ребят.

Черные яблоки

…Борис Иванович путался в своей биографии. Он мучительно вспоминал — в какое место забросила его судьба, когда его родных «освободили»? Сначала обмолвился — «в Октябрьское»! А потом спохватился:

— Нет! Мы сразу дунули под Харьков в Балаклею. Там мамина сестра жила. Шел сорок шестой — голодный год! Я увидел яблоки, вишни и перепугался. Изобилие! А больше-то ничего не было… Что, сидеть на яблоках, что ли?

Этот эпизод всковырнул в больной памяти еще один случай из северных лет. На уроке рисования учительница дала ребятам задание нарисовать яблоко. Боря Галязимов старательно срисовал фрукт, выведенный мелом на школьной доске, в тетрадку. И закрасил его черной краской. Учительница всплеснула руками: «А почему ты рисуешь черным? У тебя же есть другие цвета: и желтый, и красный…» Галязимов заплакал. Он не знал, какого цвета бывают яблоки. Позже Борис Иванович написал повесть, которую назвал «Яблоки тогда были черными».

Сбежав из яблочного Харькова, скитальцы в поисках лучшей доли отправились в село Щучье, что под Челябинском, — на родину Клавдии Глоткиной, матери Бориса Галязимова. Было там когда-то свое владение, пчельник… Все отняла нахрапистая «народная» власть.

Переселенцы купили в первую очередь корову. А на оставшиеся деньги — маленький домик. Вот в Щучьем-то, по словам Бориса Ивановича, и случилось «страшное!» Мать его, устраиваясь на завод, нигде не указала, что была репрессирована и провела в ссылке семнадцать лет. Думала, не откроется.

Как-то раз Клавдия полоскала белье на озере, вдруг спиной почувствовала чье-то присутствие. Незнакомец представился сотрудником КГБ. Пожурив женщину за то, что она утаила от заводского начальства свой срок, он велел ей следить за старшим бухгалтером. Не желая идти на сделку с совестью, Клавдия все рассказала попавшему под кагэбэшный колпак счетоводу и уволилась с завода.

Первая заметка

В Щучьем они не остались. Снова махнули на Тюменский Север — в село Октябрьское. Окончив там восемь классов, Галязимов устроился рабочим в топографическую партию. «Сморчок еще» таскал рейку, теодолит. Потом поступил в Тобольское училище механизации сельского хозяйства. А выучившись, вернулся в село. Обязан был отработать.

Говоря о том периоде, Борис Иванович не мог удержаться от смеха:

— Нас трое было. Мы пришли на машинно-тракторную станцию. И в качестве подъемных нам дали каждому… по свиной голове! Можешь себе представить?! Ну, разрубили мы эти головы. Какие-то супы наварили. А долго ли на этом проживешь? Горе — тридцать рублей мы получали! Знаешь, ничего нельзя было купить на эти деньги. Совершенно! В общем, мы отказались от работы. Мои напарники были старше меня. Их посадили. А я — несовершеннолетний, куда меня садить-то? Просто выкинули, и все.

Получив возможность самому решать судьбу, Борис Иванович уехал под Тобольск в Бочалино. До армии работал на лесозаводе водителем. Здесь и произошел с ним тот самый счастливый случай, определивший его жизнь на все оставшиеся годы вперед.

Однажды утром Галязимов шел по весеннему хрусткому ледку на работу. Настроение, как он рассказывал, было бодрое. И вот попалась ему по пути бригада строителей, тоже бодрых, возводивших здание общежития. Чем-то зацепили эти ребята прохожего заводчанина. Да так, что он, ни разу не занимавшийся ничем подобным, написал о них заметку в районную газету.

Сколько дней прошло с того момента, нечаянный внештатник не запомнил. Как вдруг — гонец! Бежит, размахивает газетой, кричит на всю улицу: «Борька, ты — писатель!» Напророчил…

— Я развернул газету, смотрю: подпись «Борис Галязимов, тракторист», — в глазах рассказчика снова запрыгали смешинки. — Твою налево! Все газеты скупил в киоске. У меня они только на потолке не красовались. Вот такая ма-а-аленькая заметочка! А переполошился как! Ну а с гонораром вообще смех вышел. Директору лесозавода позвонил сам редактор. Мол, Галязимов там на месте? Сейчас приеду. Меня срочно разыскали: «Ты хоть оденься!» Я накрыл стол. Уставил его винами, коньками разными. В то время я 550 рублей получал. Это были огромные деньги! Мог и коньяк пить, и балыком закусывать. И вот приезжает на машине маленький такой клоп. Я трясусь. Он сел за стол. И… слушай-ка, опьянел! В общем, он пробыл у меня двое суток. Потом вытащил ведомость. А там три рубля шестьдесят копеек!

Моряк-ищейка

Вскоре Галязимова забрали во флот. Собственно, туда он и стремился — «служба престижная, форма красивая». Да и ростом вышел — метр восемьдесят один! Год, как он говорил, из него пыль выбивали, год — учили такелажному и мотористскому делу. Дослужился Борис Иванович до главного старшины, стал командиром отделения торпедных катеров. Кто-то, может быть, за служебными хлопотами и позабыл бы про свой первый корреспондентский опыт, но не Галязимов. Его уже было не остановить. Тихоокеанский флот издавал газету «Боевая вахта». Сюда и писал автор в бескозырке репортаж за репортажем.

Его уговаривали остаться. Обещали квартиру. Но он отмахнулся от всех перспектив, поехал в Тюмень, к матери. А потом отказался и от тюменской двухкомнатной, потому что повстречал в Абатске будущую жену. Работал в местной газете заведующим отделом писем. Долго его оттуда не отпускали. А когда ослабили хватку, Борис Иванович снова рванул в Тюмень и перевез сюда семью. Молодого способного журналиста взяли в «Тюменскую правду». Писал он, как сам уверял, «страшно много». Колесил и по югу области, и по северу. Порой прямо из самолета при помощи радиста передавал срочные заметки в газету.

Докуривая сигарету и закругляя разговор, Галязимов подался вперед и шевельнул бровями:

— Меня мама, знаешь, как называла? Ищейкой! Потому что я всегда искал где бы что… Тюмень-то была маленькая. Больших событий не происходило. А потом я написал первую повесть, и пошло…

…Борис Галязимов написал не одну повесть. Но при жизни издал немного. Его архив, лежавший горой в углу комнаты, занял несколько коробок и чемоданов. Незадолго до смерти Борис Иванович при поддержке друзей, подбивавших его на книгу, начал готовить свои рукописи к печати. Не успел… В конце прошлого года редактор «Проталины» Елена Минакова подала заявку на издание книги Галязимова в Сибирский издательский дом. Результат пока не известен. Но очень хочется верить, что мы еще встретимся с Борисом Ивановичем на страницах его произведений…