Секретно, только для своих

1943-й: проводы в армию, первый бой

20 мая 1943 года я вступил в новую стадию моей жизни, дотоль ещё не испытанную, то есть меня зачислили в Красную Армию. С этого дня и начались мои путешествия по белому свету.

Числа 25-го, пройдя комиссию в селе Мужи и попав по годности своего здоровья, как там определили, в кавалеристы, меня в числе других отправили в Салехард, где я вторично попал на комиссию и по заключению врачей «воскрес» уже в танкистах. В начале июня, покончив со всеми комиссиями и списками, нас направили на пароходе в Омск. Ехали 13 суток, особенных приключений за это время не случилось. В Мужах меня встретил отец, отдал свой последний паёк масла. Как я его ни упрашивал, чтобы он оставил масло себе, батя не согласился. 

В Берёзово меня ждала мама, она тоже принесла мне всё то, что было в её возможности. Пароход стоял недолго, и мы мало успели поговорить. Все это время мама плакала…

В середине июня мы торжественно вошли в Омск. Поместили нас сперва на стадионе. Около стадиона был базар. Здесь мы, конечно, развернулись насчет продажи различных вещей, так как нам сказали, что все отберут. Ну, мы и постарались так, что остались в одних брюках и рубашках, зато денег было полные карманы. У меня из вещей ничего почти не было, и то продал всякого барахла на 1300 рублей. Через четыре дня кончилось наше «самоуправство»: нас посадили на поезд, и через несколько дней мы предстали своей «персоной» перед Новосибирском. Вернее, то была станция Бердск.

В Бердске встретили нас неприветливо: во-первых, сразу повели в лагерь, который находился в одном километре от станции, и посадили за проволоку. Это нас сильно огорчило — мы же не знали, что попали в отдельный учебный полк. Во-вторых, на другой день у меня утащили продуктовый мешок, так как я вообще-то всегда такой растяпа. А в-третьих, нам не понравилась дисциплина, которая там существовала: мы все людишки были с улицы, и строгости нам как-то в голову не входили.

Проучив четыре месяца, примерно до октября, нас построили на плацу и предложили: кто желает на фронт — остаться в строю, а кто желает учиться — выйти из строя. Так из этого получилось, что желающими ехать на фронт были почти все, учиться решили десять человек. В числе тех, кто захотел на фронт, был и я, так как мне условия в этой школе показались невыносимыми.

Нас построили, подвели к складу, обмундировали во все новое, посадили на поезд, и через 21 сутки мы прибыли в Москву. Там помылись, поужинали — и опять на поезд. Недалеко от Витебска нас высадили и предложили километров сто «прогуляться» пешком, потому что дальше поезда не ходили, вся железная дорога была разбита.

Проманеврировав около месяца в 10-30 километрах от фронта, для того чтобы мы освоились со всем происходящим, нас увели в лес километров за шесть от передовой. Сформировали один лыжный батальон, выдали всем лыжи и белые маскировочные халаты. Учеба заняла дня три — и сразу задание: ночью пройти передовую и зайти в тыл к немцам. Каждому бойцу выдали по четыре гранаты и по два круглых диска к автомату. Наш батальон в количестве примерно 70 человек состоял из одних новобранцев, исключая, конечно, офицеров. Покончив со всеми приготовлениями, мы начали передвигаться к передовой и, не доходя километра, уже почувствовали, что такое фронт.

Можно добавить, что по оплошности начальства задачи нам никакой дано не было, так что мы даже не знали, где точно находятся немцы. И вдруг из-за леса в метрах четырёхстах полетели нам навстречу красивые разноцветные нити.

Солдат, впервые попадающий на фронт, до первого ранения очень интересуется всем происходящим. Вот и я вылез из воронки, лежу с автоматом наготове и смотрю, как это пули трассирующие летят на меня. Вижу, что ни одна не попадает. Здесь я уже осмелел и начал сам стрелять туда, откуда они летят. Расстрелял один диск, вложил второй и только хотел нажать на спусковой крючок, как неожиданно в моем автомате что-то вспыхнуло, обожгло мне лицо и глаза. И опять стало тихо. Я хотел нажать на крючок — отвалилась вся подвижная система, отпустил диск от руки — диск выпал. Сначала я не понял, в чем дело, а после осмотра догадался, что пуля попала в диск, взорвала некоторые патроны и вывела из действия всю подвижную систему.

Неожиданно откуда-то появился наш командир роты и скомандовал: «Вперед, за Родину!» И тут мы поднялись. Не успели пройти и полдесятка шагов, как из леса снова открылся такой огонь, что мы как мертвые повалились на снег. Правда, третья часть во главе с командиром роты больше не поднялась. Рота лишилась управления, а среди солдат, оставшихся в живых, некому было взять командование на себя. Наконец кто-то нашелся такой, кто оценил обстановку, и дал команду отходить. Немец, видя паническое бегство, начал нас обстреливать из орудий так, что мы очутились в круговом огне. Через несколько минут огонь прекратился, и из этой мышеловки мы вытащили только четверых раненых, и то безнадежных, так как у некоторых были поломаны руки, ноги, грудь. Человек 10-11 вышло живых и невредимых.

Сдав раненых в первую попавшуюся часть, мы пошли искать штаб. Там остатки нашей роты направили в 371-ю дивизию, оттуда — в стрелковый полк, и в этот же день мы как были в этих маскировочных халатах с автоматами, так и пришли в окопы к стрелкам. Посидев в окопах до темноты, получили приказ занять находящуюся впереди нас деревушку. В 11 часов ночи мы бесшумно поднялись и пошли цепью по направлению к деревне. Дошли до околицы, вошли в центр… Кругом горели дома, светло было, как днём. Неожиданно нам начали падать на голову мины или снаряды, разобрать было трудно. Поднялась невообразимая суматоха, команд не слышно, потому что все залегли за различные укрытия. Я, политработник и какой-то солдат забежали в один большой сарай, встали у окна, чтобы наблюдать за улицей. У политработника был всего один патрон, у стрелка штук десять, у меня — граната Ф-1 и полмагазина.

Вдруг неожиданно (я и сейчас не могу сообразить, откуда она взялась) между нами взорвалась граната, нас разбросало по углам. А потом я увидел перед собой человек пять немцев. Немцы, увидев, что я зашевелился, схватили меня, поставили на ноги, обыскали карманы, нашли гранату и выбросили её.

1944 год: плен

9 января 1944 года мне пришлось попасть в новую стадию существования, над которой в мирное время никто и никогда не задумывался, — плен. Начались мои скитания сначала по Белоруссии, потом Польше, затем Германии и, наконец, Австрии…

…Дойдя до первого попавшегося блиндажа, после нескольких ударов прикладом, фриц передал нас другому такому же чучелу, одетому по «зимней форме», то есть во все тёплое. Нам тут же пришлось ехать на санях — это оказалось хуже, так как было очень холодно, и валенки, которые не сушились целую неделю, быстро смерзлись. На ходу я успел изорвать и выбросить все свои документы, поняв, что дело начинает принимать неожиданный оборот. Меня везли в глубь немецкого тыла. До этого я еще надеялся на побег, но теперь все пути были отрезаны. В поездке я отморозил четыре пальца на правой ноге, но не совсем, а только они сделались черными (впоследствии отошли).

Приехали мы на какую-то маленькую станцию, и нас выбросили, как ненужный хлам, в сарай, где оказалось человек 20 пленных, но уже окончательно дошедших до такого изнеможения, что не могли даже двигаться. Сарай был тесным, но всё-таки кое-как нас затолкали. Стоял страшный холод, а некоторые пленные были совсем раздеты. Каждое утро нас выгоняли на поверку: крепких отбирали на работу, а остальных загоняли обратно. Работа была нетрудная, в основном копать траншеи. Помогали свои, русские — или хлеба бросали, или картошки вареной. Сначала фрицы не разрешали ничего брать, затаптывали еду в снег, а потом махнули рукой.

Дней через пять всех, кто мог двигаться, посадили на машину и куда-то повезли. Ехали несколько часов. Так мы очутились в Орше. Нас завели в небольшой барак: там стояла печка, мы затопили ее и начали греться. Через час фриц принес 200 граммов хлеба, и на этом день закончился.

Прожив в бараке этом дня три, я начал ощущать, что правая нога начала что-то опухать, особенно около колен. Подождав дня два, до того, что уже нельзя было ходить, на утренней поверке я показал ногу проверяющему нас капитану. Тот сначала рассердился, но на работу не послал, а чуть позже с ним пришёл наш русский санитар. Он спросил, что да как, я ему сказал. Санитар передал мои слова фрицу, тот велел, чтобы я собирался. Мы пошли куда-то в центр города, где чудом сохранилась больница. Полежал я немного, дня четыре, опухоль начала спадать, и под коленками образовался большой чирей, который впоследствии вышел около пятки, где пришлось делать операцию.

Уже начало все заживать, вдруг приказ: всех могущих немного ходить отправить дальше в тыл. Раненых и больных посадили в телятники, закрыли, закрутили двери проволокой и повезли на запад. Ехали 11 дней. Что происходило в это время в вагоне — страшно вспоминать. Ввиду того, что повязка на ноге ни разу не снималась, там сделалась такая дырка, что кости стало видно… В закрытых вагонах нас кормили один раз в день.

…Всех, кто был хоть немного здоров и хотя бы кое-как двигал ногами, повели по улицам города Ченстохова: фрицы, смеясь, нарочно гнали нас по главным улицам. Выйдя на окраину города, мы очутились перед грандиозным сооружением фашистских ублюдков, которое стояло на большом пригорке и занимало квадратный километр. Это был большой рабочий лагерь, огороженный в пять рядов колючей проволокой. Сначала с улицы шла проволока, намотанная клубками, дальше — тонкая, как паутинка, за ней — обыкновенная на кольях в три ряда, и основная, на цементных столбах, по которым ночью проходил высоковольтный ток. По бокам и метров через двести стояли вышки, на них — спаренные пулеметы. По ночам между вышек ходили патрули. Ввели нас в лагерь, сразу в баню и дезинфекцию — всё-таки фрицы боялись за такую массу народа, если пойдет тиф или ещё что. Помытых пленных повели в барак, а меня — в специально отведенный для больных. Там было сравнительно чисто, лежали матрацы, набитые стружкой, и больше ничего. Кормили нас два раза в день, давали 300 граммов хлеба с опилками, баланду с неочищенной картошкой и порезанные бураки. Оказывали кое-какую помощь, и через три месяца нога зажила.

Примерно в мае меня перевели в рабочую команду. На работу гоняли и в город, и здесь же, в лагере, но большинство рвалось в город, так как там можно было достать хлеба у поляков. В лагере гоняли только дрова колоть, большие пни, а пень был такой, что колешь его целых два часа. И тут нельзя было ничего достать поесть. Но в город нас не брали, туда ходили все старые рабочие.

В лагере, как на базаре, можно было купить всё, что хочешь, были бы деньги. Коммерция была такая: пленные, которые на работу не ходили, делали различные игрушки для тех, кто ходил в город, а те продавали полякам. Делали различных змей подвижных, кошек, собак, кур и тому подобное. На вырученные деньги рабочие покупали хлеб и несли в лагерь, ну а там уже рассчитывались, кто спекулировал, кто что. И вот я задумал заняться этим делом. Купил нож за полпайки хлеба и начал наводить пробу. Сначала ничего не получалось, а потом навострился, и стало хорошо получаться. Свои игрушки я стал продавать рабочим, которые ходили на работу, и стал потихоньку жить, вернее, существовать. Немцы, видя, что рабочие, идя с работы, несут хлеб, стали при выходе отбирать и ломать игрушки. На этом дело мое заглохло, только с полмесяца пожил ничего… Каждый день в лагере умирало по 10-15 человек.

Были у нас и «казаки», то есть те, которые продались за 700 граммов хлеба и за хорошую работу и которых немцы могли использовать на фронте против русских. Нас часто посещало командование Власова и отдельные представители РОА, Русской освободительной армии, как они себя называли. Они проводили различную агитацию насчет Советского Союза, в общем, предлагали свои услуги, запугивали, уговаривали. И много людей, потерявших надежду на свое спасение, продавались им, а впоследствии уже не видели ни своей страны, ни белого света, так как их сразу одевали в немецкое обмундирование и посылали на фронт в Италию, Испанию и другие места. На русский фронт посылали их мало, так как немцы боялись измены.

В Ченстохове однажды утром зашел русский полицай и сообщил: «У кого есть какая-нибудь специальность, могут пойти записаться на работу». Это объявление некоторых обрадовало — различных слесарей, токарей. Ну а некоторые приуныли. И тут я, не имея никакой специальности, решил испытать счастье, решил: была не была… Пришел в эту «канцелярию». Там сидел какой-то немецкий полковник и переводчик из полицаев. Взглянув на мою невзрачную фигуру, сперва отвернулся, а потом через переводчика спросил, что я могу делать. Я, не задумываясь, ответил, что электросварщик. Так меня и записали. Дня через три, собрав всех «работничков», немцы выстроили нас на лагерной площади и стали распределять: на химический завод, мыловаренную фабрику, фабрику стиральной соды, а также на фабрику шахтерских вентиляторов.

Я попал в машинный цех в виде сварщика. В цехе началась проба: слесари — по своему делу, токари — по своему, сварщики — пробу по сварке. Специалистам мастер сразу дал работу. Дошла очередь до меня. Дают мне в руки кусок железа, аппарат и показывают: давай пробуй. Я подошел и не знаю, как включить динамо. Мастер сильно удивился, заорал, размахался руками и повел меня к начальнику цеха. Тот тоже заорал. Ну, думаю, пропал… Поорав, они успокоились, и мастер повел меня в другой корпус, где оказалась мыловаренная фабрика. В мыловарне (здесь зловонно пахло, спасу нет) мастер показал мне, что надо делать: возить готовое мыло, складывать в штабеля. Один кусок мыла метр на метр весил 20 килограммов.

Одежда на нас была перекрашенная с немецкой, на брюках и тужурке выведено яркой краской большими буквами — S.U, на ногах — деревянные бутсы. По выходным я опять занялся игрушками и начал продавать их цивильным рабочим за кусок хлеба или яблоко. Потом перешел к более крупным сделкам: пошло в ход хозяйственное мыло, а также подсолнечное масло, которое стояло цистернами на путях. Но подход к ним был очень опасен: полицаи, поймав пленных около цистерн, стреляли без предупреждения.

1945 год: бомбежки союзников, бравый капитан

Каждое утро, приходя на завод, полицаи досконально всех обыскивали, поэтому нам приходилось стоять на морозе около часа. Уходя с завода, происходила еще более тщательная проверка, так как рабочие старались уносить с собой всякие продукты. Таскали мы всё, что удавалось проносить: полкармана семечек, фасоли, ухитрялись масло подсолнечное таскать в ботинках: делали плоские фляжки граммов на 200-300 и клали в ботинок. Но однажды кто-то плохо закрутил гайку, и когда подходил к проходной будке, масло полилось. Сначала жандармы не могли понять, откуда масло, но потом увидели у ботинка лужу. Пленного раздели, избили дубинками и отправили в концентрационный лагерь. Особенными зверствами отличался начальник полиции, которого военнопленные по окончании войны привели в лагерь и закололи ножами…

…Так мы просуществовали до весны 45-го. И тут начали идти слухи, мол, русские подходят к городу. Среди немцев распространился слух, что Гитлера убили: в городе были развешаны траурные флаги, фашисты нацепили черные повязки. Немцы начали шептаться и просить у пленных, чтобы те писали записки, якобы хорошо к ним относились.

Это было утром 10 апреля: над городом показались американские самолеты и начали бомбить город. Особенно досталось заводу, в котором я находился. До этого времени часто звучали сирены, но бомбежки не было. Мы к тревогам привыкли, в бомбоубежище не ходили. Но в это прекрасное утро раздалась сирена, и немцы, побросав работу, бросились бежать. Нас они тоже гнали, так как боялись, что мы можем в их отсутствие всё растащить. А в этот раз мне удалось спрятаться и остаться в цехе. Я встал у окна и смотрел, как идут 4-моторные бомбардировщики. Вдруг с первого самолёта полетела вперёд ракета — и вслед за ней раздались сильные взрывы на окраине города.

Я не видел, что сзади идёт вторая партия бомбардировщиков. И вдруг подо мной раздался взрыв. В цехе сделалось темно, посыпались стёкла и штукатурка. Мне почудилось, что сейчас всё обрушится. Я на четвереньках заполз под железный верстак и стал ждать, что будет дальше. Но всё обошлось благополучно, только меня посекло стёклами и больше ничего. В этом налёте был успех — полностью выведена заводская электростанция, а одна бомба застряла, не взорвавшись, между котлами, что вызвало недоумение немцев. Бомба находилась в таком положении два дня, пока ее не обезвредили. Сразу после отбоя тревоги немцы отправили нас расчищать электростанцию от обломков. Тут мы дорвались до фрицевских обедов, которые они принесли и не успели употребить, потому что все разбежались…

Мы ходили на разбор завалов примерно до конца апреля, и больше бомбардировок не было. И вдруг в начале мая мы услышали орудийную стрельбу. А потом увидели, как наши истребители пикировали на немецкие позиции, и очень обрадовались, но тут вспомнили, что в последний момент немцы могли нас всех уничтожить, как это было на химическом заводе, где ночью эсэсовцы, напившись, ворвались в лагерь и расстреляли всех до единого.

Теперь на ночь мы стали уходить из бараков и сидели в щелях, думая, что в случае чего можно хоть за чем-нибудь спрятаться. В одну тихую ночь мы услышали на другой стороне Эльбы сильную стрельбу и шум машин. Догадались, что это немцы отступают. Утром мы увидели кругом побитые машины, мотоциклы, а трупов было мало: немцы, побросав машины, без боя ушли в горы. И тут наступила нейтральная полоса: ни немцев, ни русских, ворота лагерные открыты, охраны нет. Остался только комендант. Он оказался коммунистом и до конца был с нами.

На завод мы не пошли — побоялись. Пошли искать по машинам что-то из продуктов. Добра всякого там было много. На другое утро, 10 мая, начали входить наши войска. Приблизительно в 12 часов дня пришел какой-то лейтенант и объявил, что мы можем помочь выбить немцев из одного района. Мы быстро собрались, но тут нам сообщили, что дело уже кончено. Тогда мы решили действовать самостоятельно и смелее: ворвались на завод и давай перетаскивать в лагерь продукты. Стали расспрашивать местных о полицейских, разбираться с мастерами, которые плохо относились к пленным, поймали начальника полиции. Почти все пленные вооружились, кто чем мог. Когда громили подвалы с медом и маслом, не обошлось без жертв: какой-то фриц, забравшись за ящики, бросил противотанковую гранату. Пятеро пленных погибли.

Дней через пять после того, как наши части вошли в город, к нам пришел капитан, построил всех и приказал выдать всем оружие. Приказ сразу выполнили. Он объявил, что отныне мы опять считаемся советскими солдатами. Пленные подхватили капитана и начали качать. Все очень обрадовались, ведь агенты Р.О.А. и немцы запугивали нас, говорили, что придёт Красная Армия, нас расстреляют или куда-нибудь сошлют. Некоторые этому верили…

Нас, вчерашних пленных, посадили в поезд и отправили в Дрезден. Там мы получили обмундирование и снова встали в строй.

Владимир Захарович Кубаев, заслуженный работник транспорта РСФСР, начинал трудовую деятельность учеником моториста радиостанции в Берёзово-Обском авиаотряде. Потом воевал. После демобилизации работал мотористом в Тазовском аэропорту, в 1954-1985 годах — в Берёзовском объединённом авиаотряде авиамотористом, авиатехником, начальником смены самолётного цеха. Награждён орденом «Знак Почёта». О том, что он был в плену, знал не каждый…

Записано 8 марта 1949 года.

Владимир Захарович Кубаев