Семейный портрет: война и мир

Николай Захарович Наумов познакомился со своей будущей женой Аннушкой в 1943-м, в подмосковном полевом госпитале. За счастье быть вместе уплачена высокая цена.

№76 (5518)
05.05.2012
Наталья Тереб

Боевые ранения давали Николаю Захаровичу знать о себе всю послевоенную жизнь.

— И вот опять они заговорили — приковали дедку к кровати, — сокрушается Анна Александровна. — Впереди такой праздник, а он лежит, горемычный. Конечно, и возраст берет свое: 94-й годок пошел моему Коле. Но он всегда держался молодцом. А тут вот взял да и слег накануне 9 Мая, накануне 68-й годовщины нашей совместной с ним жизни… Наверное, это война продолжает нам мстить за Победу.

Журналиста, который идет к фронтовику за воспоминаниями, «раздирают» два чувства. С одной стороны, хочется рассказать о его личном вкладе в Победу и поклониться ветерану до земли. И от себя, и от своих детей и внуков за то, что не знаем, что такое бомбежка, свинцовый дождь, за то, что не видели, как горит и стонет земля под ногами. Думаем, что она всегда была пшеничной, ромашковой, васильковой, дачной… Вот за это наше «незнание» хочу сказать каждому фронтовику спасибо. Но, с другой-то стороны, получается, что я опять… приглашаю его на войну. Да, он давно уже знает о том, что наступил победный май 45-го, что он выжил всем смертям назло. И все же, все же… Война болит в нем до сих пор. Но ветеран соглашается на то, чтобы потревожить эту очень больную память сердца. Соглашается потому, чтобы мы, не нюхавшие пороху, знали истинную цену каждого мирного утра, дня, вечера. И ночи, когда обычно зарождается новая жизнь.

…За двух фронтовиков рассказывает про войну Анна Александровна Наумова. Натруженные кулачки то и дело «промокают» слезы. Вижу, как трудно ей вспоминать о том, что пришлось пережить. И чтобы, хотя бы ненадолго, увести эту женщину от войны, я предлагаю ей вспомнить детство. Оказывается, что и оно было не без трудностей: в школу ей пришлось ходить за 10 километров — из родной деревни Сазоново до села Раменки.

— Полуголодные, полураздетые… В то время многие из тех, кто хотел учиться, преодолевали такой путь. Да не понуро брели, а с шутками, песнями. А что поделаешь, раз нет школы в родных местах? Главной достопримечательностью нашей деревни была пожарная каланча. А еще, — смеется, — старожилы рассказывали, что когда-то в деревне нашей жили два барина — Майоров и Янараев. Между собой, похоже, не дружили… С той неведомой поры перешла к нам, ребятишкам, присказка: «Майоров-Янараев, с вами не играем!» Обижался один конец деревни на другую редко. Война показала: и по таким пустякам…

Анна с нетерпением ждала 22 июня 1941-го. Этот день должен был открыть «новые горизонты взрослой жизни». Ведь накануне, 16 июня, ей исполнилось уже 17 лет, а 21 июня она блестяще сдала последний экзамен по истории в Егорьевской фельдшерско-акушерской школе. 22 июня пришло, как обычно. Но именно этому дню суждено было изменить ход в вызубренной ею истории страны.

— По дороге из Егорьевска в свою деревню от нарочного я услышала, что началась война. Что это такое? Я узнала уже через несколько дней — 3 июля. Когда на подмосковный Малоярославец, где нас собрали для обустройства госпиталя, налетела армада немецких самолетов. Представляете, — Анна Александровна пристально смотрит мне в глаза, — через десять дней после начала войны они уже начали бомбить сердце нашей Родины?!

— Не представляю, но страшно…

— Страх пришлось засунуть подальше — в ближайшие рвы, канавы, ямы. Бомбоубежищ-то не было. Во время налета прикроешь голову руками, и кажется, что спасся. А потом считаешь убитых.

Анна Александровна помнит, как под Малоярославцем, в наскоро оборудованном госпитале, они принимали раненых. Поток был бесконечным… И в их рядах — в основном танкисты, обгоревшие до костей. Лица и руки обугленные — черные, и по рядам, как перекличка — стон: «О-ой! О-ой! О-ой!»

— А больше мы ничего от них не слышали… Так они и запомнились: все на одно лицо…

Не по своей воле, в зависимости от боевой обстановки, госпиталь, в котором служила Анна, постоянно менял место своего расположения — «курсировал» из-под Москвы до Горького и, когда началось наступление наших войск, обратно. Из Малоярославца до города Покровска Горьковской области они шли пешком. Около месяца… Пытались обосноваться где-нибудь на полпути, но местное население предупредило: «Не ходите, там немцы».

В число основных задач ее госпиталя входили (извините за слово!) сортировка раненых и оказание им первой медицинской помощи. Анна трудилась и в санпропускнике — мыла, брила молоденьких, нецелованных, изувеченных, и на сортировке, и служила постовой медсестрой, и оказывала первую медицинскую помощь, а она заключалась не только в «банальной» перевязке.

— Мама, — подсказывает Анне Александровне ее сноха Татьяна, — ты расскажи о том, как ты стала хирургической сестрой!

— Так ведь, — собирается она с мыслями, — сначала был тот офицер с гангреной, который часто снится мне по ночам. — Молоденький, красивый! Ампутировали ему ноги. Да, видно, поздно… Не выжил. Очень страшно, когда ты не можешь помочь другому остаться в живых. Представляешь, как ждут его дома, как бы он женился, обзавелся детьми. Но мать получит на него похоронку. И — ни дома, ни жены, ни детей. Все забрала война… В стационарном госпитале Покровки я начинала служить постовой медсестрой. Видно, врачи заметили, как ловко я научилась делать перевязки. И мне предложили в свободное от службы время учиться накладывать гипс, делать внутривенные уколы. Скажу как на духу: свободного времени не было — от усталости с ног валились. Но научилась. Накладывала гипс даже «самолетам» — раненым в грудь и руки. Загипсованные они выглядели такими — растопыристыми, похожими на авиалайнеры. Одно дело наложить гипс, а другое — снять его. Бывало, семь потов прольешь, пока с помощью огромных ножниц, управляемых и руками, и ногами, сострижешь это застывшее фиксирующее месиво. Сил не хватало, а нужно было всегда оставаться сильной. Ведь поток раненых, и жизнь иных зависит от счета минут.

Промедление смерти подобно… Вот в такой ситуации оказался раненый, которому предстояла операция под названием трепанация черепа. И так получилось, что врач, который должен был ассистировать хирургу от Бога, самому профессору Бениваленскому, сломала руку. Занять ее место предложили Аннушке. «Я не смогу», — уже готово было слететь с ее уст. Но она вспомнила того молодого офицера с гангреной. И встала напротив профессора.

«Маленькая, ты всё поняла? — бывало, спросит её после очередной операции хирург Бениваленский. — Больше так не делай…» А что это — всё? Об этом она догадывалась во время операции по… пенсне доктора. Если подаст не тот инструмент или чуток замедлит с тампоном, то пенсне начинает недовольно «ходить» на носу хирурга.

В 44-м профессор Бениваленский сказал Анне, что она — прирожденный врачеватель, что ей обязательно нужно поступать в Московский медицинский. Обещал, что после войны он, если что, посодействует. Поблагодарила. Сказала, что до тошноты «сыта» уроками в кошмарных полевых университетах.

В 44-м, когда конец войне был уже предопределен, она стала женой. Для бывшего своего раненого — гвардии старшего лейтенанта инженерно-саперных войск, кавалера ордена Красной Звезды Николая Наумова. В полевой госпиталь, где служила «маленькая», Николая Захаровича доставили как легко раненного, срок лечения для которых определен 45 сутками, а дальше опять на фронт. Недооценили степень ранения сапера, оно оказалось намного серьезнее. К тому же в нем заговорили прежние раны…

— Осколок на 3 сантиметра выбил кость правой руки и не зафиксировался — гулял.

— Как это «гулял»? — не понимаю Анну Александровну.

— Наш Гриша-рентгенолог определит место расположения осколка, обведет его чернилами на теле, врачи начинают оперировать, а осколка там нет. Ушел, скрылся. И тогда Гриша придумал делать рентген прямо над столом, где оперируют. Видишь, какие были условия? Но приноравливались и боролись за каждую жизнь.

Из госпиталя старшего лейтенанта Наумова выписали в марте 1944-го. Не помнит Анна, какие слова он сказал ей на прощание. Наверное, как все излечившиеся, тепло поблагодарил за заботу, внимание. А ей без него стало вдруг как-то пусто. «Я просто привыкла к этому раненому», — уговаривала она свое сердце.

Похоже, что и он свое уговаривал… В мае взял да и «нарисовался» во дворе госпиталя. Сказал Аннушке, что из саперов его комиссовали по чистой и что теперь он может предложить ей вот эту «комиссованную» руку и горячее сердце. 26 июня их расписали в госпитале на станции Пески Московской области. И вот, считайте, скоро уже 68 годков, как они вместе.

После войны 10 лет супруги работали в Кировской области, на малой родине Николая Захаровича. Он окончил пединститут и преподавал в школе географию, а Анна Александровна работала медсестрой в больнице. В 1955-м по приглашению знакомых Наумовы приехали посмотреть на Тюмень. И остались здесь.

— 28 лет отработала я заведующей детскими ясельками Тюменской прядильно-сетевязальной фабрики, — не без гордости сообщает Анна Александровна. — Помню, что поначалу в коллективе приняли меня в штыки, предупредили, что «начальницы» здесь подолгу не задерживаются. А я вот задержалась. Наши дет-ясли №　16 стали одними из лучших в Тюмени. И коллектив, принявший меня в штыки, потом выдвинул мою кандидатуру в городской Совет народных депутатов.

…До недавнего времени в квартире фронтовиков Наумовых жило четыре поколения: сами ветераны, сын Александр с женой Татьяной, их дети, которые, повзрослев, подарили своим дедушке и бабушке радость понянчиться с правнуками.

— Внуки теперь в… эту, — вспоминает мудреное слово моя собеседница, — ипотеку вступили. Отдельно стали жить. А правнуки — все тут. Не скучаем! Татьяна за ними и дедкой ухаживает. Не представляю, что бы я делала без нее? Вот ведь сноха, а сумела стать нам родной дочкой!

— Анна Александровна, с пьедестала своей мудрости, можете вы подсказать: как избежать этого вечного конфликта — отцов и детей? И в чем все-таки заключается секрет счастья?

— Нужно понять, что война окончена. И для счастья у каждого из нас есть самое главное — мир. Радуйтесь детскому смеху и помогайте стать счастливыми молодым: где надо — промолчите, где нужно — уступите и добрым советом настройте их на достойные дела.

Одно дело наложить гипс, а другое — снять его. Бывало, семь потов прольешь, пока с помощью огромных ножниц, управляемых и руками, и ногами, сострижешь это застывшее фиксирующее месиво. Сил не хватало, а нужно было всегда оставаться сильной. Ведь поток раненых, и жизнь иных зависит от счета минут.