Дом внутри войны

Деда звали Николай Зорин, 1913 года рождения. В мирное время он работал начальником участка по заготовке и вывозке леса. В то время бревна возили волоком на лошадях. Он успел сложить видный огромный дом, в который переехал с женой от родителей, собирался утеплять крышу... Его мобилизовали на фронт в самые первые дни войны и эшелоном увезли в Карелию, в Петрозаводск. Был рослым, сильным, красивым, стройным. Очень любил родных. Уже 5 сентября был ранен — сквозное пулевое ранение в бедро. Потерял много крови. Три месяца лечился в эвакогоспитале в Томске Новосибирской области. Долечивался уже в Карелии (г. Беломорск), откуда в составе сформированных там военных подразделений снова отправился в бой на Волховское направление к Ладожскому озеру. Воевал рядовым взвода автоматчиков. Видел слезы и горе беженцев и эвакуированных, ужас бомбежек, пережил холод и голод, сырость глухих лесов и болот, охраняя Дорогу жизни. Еще не обвыкшегося в мясорубке войны, его пронзил вид многотысячной вереницы детей, которые шли пешком из оккупированного Ленинграда без взрослых... Топали маленькими ногами сами по себе, по неведомой силе, под авианалетами на льду, связанные необъяснимой дисциплиной. Там, в снежных заносах, у 29-летнего «деда», отличавшегося завидным здоровьем, развился ревматизм, сильно опухали и болели ноги так, что нужно было лечить, а чем? Все это он описывал в своих письмах домой, которые хранятся до сих пор как живые документы времени.

То, что показывают в фильмах про войну, ее трудная работа, сходится с рассказами фронтовиков, но восприятие ее кардинально неодинаково. Мы сидим в мягком кресле у телевизора, а они — в гуще дыма, грязи, огня. Ползли на брюхе, обнимая горящую землю руками, теряя однополчан.

Попав на фронт, отцы семейств, оставив жен, детей, хозяйство, близких, естественно, думали об их судьбах. Беспокоились, издалека заботились, давали советы, как дальше жить, всячески поддерживали. Сквозь все письма проходит пронзительная сердечная боль, тоска и любовь к малой родине, к родным людям, родным местам — дому, огороду, хлебному полю, к лесам с ягодами и грибами. Все думы, мечты, надежды и сны — только о доме. И сильнейшее желание вернуться живым.

Первый дед из фронтовой почты

О войсках, дислокации, о военных действиях, обстановке на фронте в письмах писать категорически запрещалось. Письма проверяли, на каждом треугольнике или конверте стоял штамп «Просмотрено военной цензурой». В подробностях правду о войне мы знаем только из рассказов фронтовиков-очевидцев, но не из писем. Тем ценнее живое общение с ветеранами, из которого и они черпают радость и оценку своего ратного подвига. Вот некоторые цитаты из писем Николая Зорина к его жене Рае.

«Дали назначение — Финляндия. ...Жалко до невозможности, но прощай. Если ругался с тобой — любя, не сердился...» (30.06.41).

«Едем. 2 июля нахожусь в Москве. Направление без изменений — Ленинград, карело-финская граница. Больно-то не расстраивайтесь, еще, возможно, и вернусь, только скоро ли? Еще вы, солдатки, считайте за счастье, что остались дома и не угрожает вам никакая опасность. А с нами встречаются целые эшелоны эвакуированных — дети, матери исключительно из Белостока, Львова. И даже из Москвы детей убирают» (2.07.41).

«...3 июля возле Ленинграда, окончательное место назначения — Петрозаводск. Близ фронтовой полосы наглядно видно, как всколыхнулась вся страна, хотя бы посмотреть на ж/д транспорт. Возле Москвы встречались эшелоны эвакуированных из Бреста, Львова, Волхова, женщины с детьми из Выборга, исключительно одни дети из Кронштадта — тысяч семь, просто жуть смотреть, что делается. ...Ходят слухи, что немец наступает вовсю, просто жуть» (4.07.41).

«Завезли в непроходимые заросли и болота. Фронт от Петрозаводска порядочно, но приближается к Ленинграду» (5.07.41).

«...писать все подробности не разрешают» (7.07.41).

«Нахожусь в Петрозаводске, одеты в полном боевом, ждем с часу на час приказа об отправке на фронт. Не верится, что вернусь, хотелось пожить еще в своем доме, но не знаю, где меня настигнет судьба» (9.07.41).

«Находимся в дремучем лесу, в охране... поспевают разные ягоды, их тут тьма, просто спим в ягодах. Эх, если бы не война!» (19.07.41).

«Почти каждый мой сон днем или ночью — вижу тебя во сне, вообще бываю дома, и очень хочется вернуться домой и еще бы пожить, это было бы великое счастье. Вся моя отрада — только и гляжу на нашу фотокарточку. Если бы вернуться домой, то ровно до самой смерти ни разу бы не разругались, а глядели бы друг на друга да ликовали и красовались, и радовались жизни» (30.07.41).

«Пишу из госпиталя. 6 сентября получил сквозное пулевое ранение бедра. Очень скучаю. Хотелось бы с Вами повидаться» (10.09.41). (Он нередко в одной фразе неожиданно переходил на возвышенное и уважительное к ней обращение «Вы». Эта почтительная форма кажется странной для человека из крестьянского села, но при ощутимой патриархальности, и глубоко уместной, даже трогательной, в тех невозможных обстоятельствах).

«Простите за все прошлое, больше уже не знаю, придется ли досаждать друг другу» (12.09.41). «Из госпиталя Беломорска перевезли в госпиталь Томска Н-Сибирской области» (17.10.41).

«Вторично еду на фронт после ранения, отлежав без одной недели три месяца. В условиях зимы — что меня ждет? Пожить еще охота, узнать, что будет дальше. Ведь настоящая-то наша жизнь с тобой еще только начиналась ... и вдруг опять у нас ее оборвали, опять по разным сторонам, и, хуже того, не знаю сейчас, останусь ли в живых» (29.11.41). «Чуть успел дописать письмо и отправляюсь на передовую, числа 10-го вступлю в бой» (9.01.42).

«С табаком бывают перебои, а без него еще скучнее. Прошу что-нибудь из гостинцев — пожевать. Если личные посылки не принимают, так пошли как от колхоза» (17.05.42).

«Нет свободного времени, очень перегружены работой военного значения. ...Пишете, что все хорошее — сердце радостью кипит. ...А по грибы мне страсть всегда охота была ходить, потому что я их люблю не меньше мяса. Сейчас работаю поваром, готовлю пищу для своего взвода. Извини, пишу реже. Поверь: некогда и очень устаю. Эх, соскучился, и поднадоело» (28.07.42).

«...пишешь про свежую картошку. Задумаюсь — жутко становится: неужели я больше не увижу всего этого — картошки, огурцов, помидоров, капусты и т.д. Как все это я любил, а сейчас это с ума не сходит, когда недоедаешь. Все думы сосредоточены на том, как бы поесть досыта» (29.07.42).

«Говоришь, нынешний год урожай очень хороший. Это меня очень радует и даже за сердце берет. Сама знаешь: когда ходишь по полю в урожайный год, то аж грудь расширяется. Неужели больше не придется поглядеть и пожить на своей Родине?

Эх, Рая, все тут надоело. Пошел уже второй год войны. Много пережил — ранение, госпиталь, сколько принял страданий. Уж если быть убитым, так давно бы надо, чтобы еще не мучаться. Становится все тяжелей и тяжелей, тягостно, все начинает болеть — спина, ноги» (13.08.42).

«Настала осень, опять пойдут дожди, холода, пока жив, придется, видно, еще пострадать, пощелкать зубами. И это все пережил бы, лишь бы остаться живому. Охота еще жить и видеть Вас с дочерью» (3.09.42).

«Посмотрела бы ты на меня сейчас, что от меня осталось — половины прежнего нет. Осталась одна шкура. Не хватает продуктов, да поболел — отеки ног, спина... Во сне каждую ночь бываю дома. Вижу хлеб, разные пироги, мясо — только кушать не приходится» (за 16 дней до гибели, 11.09.42).

«Рад, что в нынешнем году дела дома идут гораздо лучше, чем раньше, несмотря на войну и то, что нет мужчин. Женщины взялись за дело, надеяться не на кого... Переехали немного к Волховстрою. Придется скоро повоевать» (за 8 дней до гибели, 19.09.42).

А погиб он от вражеской пули в голову у деревни Торталово под Ленинградом 27 сентября 1942 года, похоронен в братской могиле на поле боя. Позже перезахоронен у Синявинских высот. Там на мемориале высечено его имя.

Продолжение следует.