Владимир Шарпатов: «Россия — это мы»

Не ждите высокопарных слов. Они обычны, как правда жизни. А правда жизни бывает страшнее самого страшного кино.

— Да, так и есть, — соглашается Владимир Ильич. — Таких полетов, когда авиаэкипаж могли обвинить за работу «на два фронта», на моем счету было немало. И не только в Афганистан. Доводилось доставлять и полевые госпитали, и боевые машины пехоты, и тридцать четыре тонны денег. И под бомбежки попадали, и в ситуации, когда в обратный путь борт не могли свое-временно заправить топливом. Летом 1995-го мой экипаж должен был доставить в Баграм для фирмы из Албании 1304 ящика с амуницией. О том, что в этих ящиках патроны к автоматам, мы догадывались. Опасный груз, но разрешенный к перевозке общепринятыми нормами. И подкрепленный соглашением между правительством Албании и Афганистана. Могли ли с этим спорить семь членов моего экипажа — обычных перевозчиков казанской фирмы «Аэростан», работающих по контракту? Время-то на российском календаре было не просто, как всегда, сложным, а особенно сложным. Вспомните ночь, открывающую начало 1995-го: шум пробок шампанского заглушал стоны ребят, заживо сгорающих в танках в чеченском Грозном. В нашей стране, потерявшей статус великой державы, царил демократический хаос. Каждому из ее граждан было предложено право: «Выживай как можешь!» Вот и выживали. Два раза уже доставили в Баграм из Албании «ящики». Повторюсь: разрешенный груз… Предстоял третий — завершающий полет. Один из бортинженеров сообщил: «У самолета есть дефект». Появилась причина не лететь, но остальные члены экипажа были единодушны: «Надо!» И это «надо» каждому диктовала личная причина: кому-то нужны были деньги на обучение дочки в институте, а кому-то — на лечение ребенка, кто-то хотел обзавестись собственным углом — надоело жить на съемных квартирах. В общем, мы были поставлены в такие условия, когда все равно, что перевозить: патроны или макароны… И решение экипажа было таким: «Командир, полетим третий раз!» Ну и полетели.

2 августа 1995-го, 10 часов утра, рейс над Афганистаном, высота 9 тысяч 100 метров. Полет проходит нормально. На подлете к Кандагару слышу в наушниках голос диспетчера: самолет нужно посадить для досмотра груза. Решили потянуть время — дотянуть до Баграма. Тогда заговорил Гулям — воин аллаха, с которым я познакомился во время предыдущих рейсов в Кадагар (их было 16). Я знал, что в Афганистане во власти детей пустынь — талибов, не признающих никакие общепринятые нормы поведения, находится семья Гуляма. Понял, что означали его слова: «Ребята, ни у вас, ни у меня нет выбора». В подтверждение серьезных намерений афганский ястребок Миг-21 (под крыльями четыре ракеты) выполнил угрожающий заход. Во время третьего круга мы вынуждены были совершить посадку.

— А дальше? Дальше все было, как в кино, где вы — Карпатов?

— В киноленте «Кандагар» художественного творчества — вымысла — процентов 10. Картина очень правдиво передала нашу жизнь в плену. Но разве можно вместить в киночас все 378 дней и ночей нашего пребывания в этом аду?! Остался за кадром тот факт, что на самом деле нас было не пятеро, а семеро: второй пилот Газинур Хайруллин (в фильме его играет В.Машков. — Н.Т.), бортинженер Асхат Аббязов (артист Б.Бенюк), штурман Александр Здор (А.Панин), бортрадист Юрий Вшивцев (А.Голубев) и два наземных инженера Виктор Рязанов и Сергей Бутузов. Подумаешь: двумя меньше — двумя больше? А если пойти по другому пути рассуждения, получается, что ответственность командира увеличивается еще на две жизни. У каждого из членов экипажа — свой характер, и все мы оказались объединенными волей случая. И не у всех из них в «послужном списке» была практика полетов за границу. И ни у кого — опыта пребывания в плену. Мы не вникали в тонкости большой политики и не сразу поняли, что на нашем борту искали «русский след».

— В начале фильма все члены экипажа связывали свои надежды на освобождение с Карпатовым: «Командир, что делать будем?» Через несколько минут экранного времени штурман скажет: «По инструкции второй пилот берет на себя командование, если командир отсутствует, либо…» Актер Александр Балуев играет подавленного Карпатова… Узнаете себя?

— А вы хотели бы увидеть привычный образ — оптимистичного, бравого героя? Ну, неоткуда было хлебнуть и глотнуть этого оптимизма! Кулаками размахивать, рубаху на себе рвать? Что толку? А ребят тем самым можешь подставить. И их семьи: талибам были известны наши домашние адреса.

Идею захвата нашего же самолета я предлагал уже на десятый день плена. Экипаж ее не поддержал. Мол, не успеем взлететь — разбег для нашей машины слишком мал, кругом охрана, гранатометы, минометы, впереди — минное поле. Я многое еще предлагал, в частности — учить английский язык. Пригодится, и время будет не так мучительно долго тянуться…

— Время в ожидании — чего?

— Нашего освобождения. Мы не могли себе представить, что правительство России оставит нас без помощи. Мы ж были уверены: «Наши своих никогда не бросают».

Из дневника Владимира Шарпатова:

«Три месяца, как мы из дома, и 40 дней, как здесь. С утра пришел старый проповедник, который хотел выучить нас Корану и сделать из нас мусульман. Взамен обещал ходатайствовать о нашем освобождении. Я высказал свое сомнение…»

«17 сентября. Сегодня воскресенье. С утра попросили переводчика, чтобы он вызвал «Красный крест». У меня постоянная головная боль. Таблетки помогают на 2-3 часа, но ведь не будешь глотать их постоянно… Терплю и не показываю вида. Это, скорее всего, от нервов и жары. Не дай Бог в моем возрасте попадать в подобные переделки… Нас бросили все. МИД и Россия. А уж президенту вообще наплевать. Он в одной Чечне теряет ежедневно больше людей, чем наш экипаж. Все привыкли к потерям».

«Экипаж пал духом. Клянут всех и за все. Неужели наша великая Родина не в силах договориться с этим немытым-нечесаным воинством? Слушали радио, снятое с борта. Говорят о выборах, разборках, олигархах. О нас — ни слова».

«Приснилось, что лежу в гробу. Покойница тетя Нюра обила его темно-синим бархатом. Не заколочена одна только доска у головы. Мимо проходят какие-то люди, одни — с безразличием, другие неодобрительно покачивают головами. Я прикинулся мертвым. Лежу и думаю: «Хорошо, что сделал гроб про запас…» Проснулся. У нас все беспросветно».

— Владимир Ильич, «между» этими записями произошел случай, который «прозвучал» с экрана не очень внятно: среди ночи пленных загоняют в машину и везут. Куда?

— Мы думали, что на расстрел. Нам много раз напоминали, что по шариату (закону) нас должны убить. Потом выяснилось, что нас в ту ночь просто хотели перепрятать. Радио сообщило, что с целью освобождения нашего экипажа было организовано наступление правительственных войск Афганистана на Кандагар. Талибы оказались сильнее войск «Северного альянса». И нас вернули в барак.

— Выходит, какие-то попытки по освобождению экипажа все же предпринимались?

— В Кандагар приезжали представители российского министерства иностранных дел и посольства в Пакистане, с нами встречались ребята из МЧС, нас поддерживали и лечили российские медики. Была организована доставка писем от родных «с большой земли». Но эта поддержка пришла не сразу.

— Читала интервью с заместителем директора научного Центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского З.Кекелидзе…

— Вместе со своими коллегами Зураб Ильич побывал у нас дважды. Добиться пропуска в наш барак было непросто. Медики должны были доказать, что они не сотрудники органов госбезопасности. Как это сделать? Пришлось вылечить от радикулита начальника тюрьмы. Очередь из талибов, желающих избавиться от недугов, и стала для наших медиков своеобразным пропуском.

Из воспоминаний З.Кекелидзе:

«По законам развития чрезвычайных ситуаций первым на заклание всегда идет командир. Не смотри, что погоны блестят. Оборотная сторона — ответственность за людей. Не каждый с ней справится. Конечно, всему экипажу здорово досталось. Были у ребят и разборки, и мысли о суициде, и частичная утрата здоровья… Больше всех пострадал Шарпатов…»

— Владимир Ильич, вы не хотите пояснить фразу «первым на заклание всегда идет командир»?

— Снова окунаться в те разборки не хочу. А вот в Афганистане хотел бы побывать: в одном укромном месте там у меня запрятан компас и дневниковые записи последних дней в плену. Они на многое пролили бы свет.

— В фильме много эпизодов, от которых просто щемит сердце. Это и история с вашим семейным фотоальбомом, и интервью, которое Карпатов дает иностранной журналистке. Она задает вопрос: «Вы скучаете по России?», и Карпатов отвечает: «Мы и есть Россия». Это — ваши слова?

— Это — слова отчаяния. И родились они тогда, когда мы поняли, что России по большому счету не до нас. Спасти свою жизнь, честь и достоинство мы должны сами. Спасли свои жизни, спасли самолет… Оказалось, что заодно спасли и престиж Родины.

…Все с той же небольшой стартовой площадки, размеры которой ограничивает минное поле, гранатометы и минометы, на борту с охранниками, Ил-76 берет разбег и взмывает на высоту… 50 метров. На такой высоте, недосягаемой для радаров, он летит не на свою Родину, как предполагали талибы, а в Арабские Объединенные Эмираты. Россия потом ахнет. В восхищении. И примет в объятия своих героев. И фильм закончится. Под аплодисменты зрительного зала.

На этом снимке Владимира Мельника — Владимир Шарпатов. Мы привыкли видеть его бравым, подтянутым, улыбчивым. Здесь он другой. Он еще в плену. Он еще не знает, что побег, который он задумал, состоится. И Владимир Мельник — сотрудник МЧС — тоже не знал: кому на память снимает это фото?

Спустя годы Владимир Ильич пошутит: «Этот снимок я называю «Мой старший брат». — И добавит уже серьезно: — Я узнаю себя. И помню этого парня с камерой. Он начал меня фотографировать. К нему подбежали талибы с угрозой: «Руки отрубать!» Парень оказался не из пугливых. Из находчивых. Взял в руки какую-то проволочку и сделал вид, что с ее помощью закручивает какой-то болтик. А сам продолжал снимать скрытой камерой…»