Мои мимолётности

Согласно завещанию Андрея Ивановича «крестьянин Харьковской губернии фельдшер» Д.П.Витко — его личный врач, кроме 5000 рублей получил ещё и «деревянный дом на Водопроводной улице под полицейским номером 24», правда, ненадолго: А.И.Текутьев скончался в 1916-м, что случилось вскоре, вы знаете… А дом сохранился до сих пор.

Л.Г.Дрозд — по профессии доктор. Много лет она работала врачом-экспертом в отделе социального страхования областного совета профсоюзов, награждена знаком «Ветеран труда» и медалью «За освоение недр и развитие нефтегазового комплекса Западной Сибири».

«Мимилетности» Людмилы Дрозд — яркие образы, трепетность, пронзительность, какое-то высокое простодушие и искренность, чистота, юмор и поэтичность интонации. Все это делает атмосферу, звуки, запахи и краски военной Тюмени, увиденной ребёнком, удивительно осязаемыми, зримыми и вкусными. Живыми. Обыденные, казалось бы, повседневные переживания, очарования и разочарования, восторг, удивление, огорчения, открытия… — поднимаются на вселенский уровень, потому что в той или иной форме они пережиты всеми и всем понятны — в бразильской ли столице, в сибирском ли Антипино, парижском предместье или в африканской пустыне…

Тут всё самобытно, оригинально и неповторимо, как уникальна жизнь каждого человека, его внутренний мир — не похожий ни на один другой за всю историю человечества. И не важно: выдающийся он, знаменитый (непричастность
к которым смиренно констатирует в предисловии Людмила Геннадьевна) или «рядовой».

Валерий Александрович Чупин

координатор проекта, тел.: 8-902-813-48-20, (дом.) 25-79-44

 

У Сергея Прокофьева есть чудный цикл из девяти фортепьянных пьес с красивым названием — «Мимолетности».

Бог не дал мне общения с великими людьми, и потому мои воспоминания — о запомнившихся мгновениях своей, ничем не выдающейся жизни.

Музыка всегда очень волновала меня, с самого детства. Со временем стала замечать, что всякий раз, когда слышу знакомую мелодию или она сама вдруг зазвучит во мне, перед внутренним зрением всплывет какое-то конкретное событие. Часто даже не событие — мгновение, картинка. Вот эти вспышки в памяти, дорогие и видимые только мне.

«Ночь коротка.
Спят облака...»

Мама

Шла война, которую потом назвали — Великая Отечественная…

Я лежу с открытыми глазами, хотя все ребята давно уже спят. В группе тихо, тепло, уютно. Мелодия, что струится из тарелки репродуктора, наполняет меня чем-то добрым и нежным. Смотрю на освещенный из коридора проем двери и чувствую, будто качаюсь и плыву. Плыву и качаюсь… Вдруг в этом светлом пространстве появляется мама! Первое ощущение — это сон. Но глаза открыты. Я вижу, что мама без пальто, но в берете. И берет сверкает! Да это же тают снежинки! Мерцающие искорки возвращают меня в реальность: точно, за окнами сильно метет. И это действительно мама. Она только что с улицы. Внимательно вглядывается в темноту группы, на лице желание увидеть меня и боязнь — ни в коем случае не разбудить, если я уже сплю. Теплая, нежная волна, на которой я только что качалась, снимает меня с постели и бросает к маме. Я повисаю на ее шее. И только потом: «Мама! Что ты здесь делаешь?! Ведь уже ночь!» Мама, прижимая меня к себе, тихо шепчет: «Милок, мы шьем вам костюмы к новогодней елке. Меня попросили привести тебя, чтобы примерить их, если ты не спишь. Зайчик мой! Звездочка моя!» Мама часто так называла меня. Звездочка — мне было приятно и понятно. А вот зайчик — тоже приятно, но почему зайчик? Ведь я девочка.

Тихо-тихо идем по коридору и спускаемся в подвал. Мы, дети, знали, что там была кухня — всегда вкусно пахнущее, но совершенно запретное для нас место. Комната, в которую вошли, не-ожиданно оказалась просторной и светлой. В ней было несколько женщин и много-много разноцветных марлевых платьиц. Я примеряю разные — костюмы снежинки, бусинки, конькобежный. Все смотрят на меня ласково. Мама сияет! Господи, как хорошо!

Много позже узнала от мамы, что все эти женщины (бухгалтеры, учителя, библиотекари) после своей работы шли «в артель
8-е Марта» и в ее цехах под гул швейных машинок, на которых работали портнихи, вручную пришивали к только что сшитым гимнастеркам, брюкам и телогрейкам металлические пуговицы со звездочками. Готовую одежду для солдат тут же упаковывали и отправляли на фронт. После этой работы женщины снова спешили — уже к нам, в санаторный садик, что находился на улице Осипенко, шить радость для своих детей. Здесь их даже угощали: стакан горячего чая и кусочек хлеба или печенька. И обязательно словесная добавка от завхоза: «Съешьте все здесь, пожалуйста». «Они нас жалели, — говорила мама, — хотели поддержать немного, так как знали: не заставь — никто не съест, возьмут с собой. Почти у всех дома были еще дети, голодные и холодные». У моей мамы — четверо.

Я снова в группе. Тихо ложусь и закрываю глаза. Мне тепло и радостно. Радио уже выключено, но прерванная маминым появлением мелодия возвращается ко мне. Я снова качаюсь на ее волнах. Я уплываю в сон.

«Раскинулось море широко…»

Лина

Мелодия этой песни — первая, услышанная мною в фортепьянном исполнении. Нет, пианино было знакомо и раньше. Оно звучало, когда мы разучивали песни и танцы в детском саду, но музыку я услышала в тот памятный день.

Мы только что закончили рисовать. Вошла воспитательница из другой группы, вместе с нашей они отошли к окну и стали разговаривать. Я собирала рисунки — видимо, была дежурной. Вдруг от окна голос: «Лина, Линочка, проходи!» Какое красивое имя, подумала я и подняла глаза — посмотреть, кому оно принадлежит. Входила такая же красивая, как ее имя, девушка. Не очень высокая, но стройная, тоненькая. Огромные, яркие черные глаза, нежный румянец — видно: только что с мороза. Темные волосы заплетены в две косы. Одна из них, перекинутая через плечо, красиво выделялась на фоне белой блузки и терялась в складках черной юбки. Улыбаясь, красавица прошла мимо меня. «Вот это и есть барышня!» — подумала я. Мама говорила, что в молодости ее и подруг называли барышнями.

Собрав все рисунки, понесла их к воспитательскому столу, что стоял у входа в группу, и услышала чистые красивые звуки. Сначала я даже не поняла, что это, откуда — так неожиданны они были! Оглядываюсь — за пианино сидит моя барышня. Ее руки плавно летают над клавишами. Коса опустилась ниже сиденья и распушилась на конце. Я знала песню, что играла Лина, но сейчас узнавала и не узнавала ее — вот как Золушку на балу! Звуки вливались в меня глубоко-глубоко и вдруг выплеснулись из глаз обильными слезами. Уронив рисунки, выбежала в открытую дверь и спряталась за нее. Стоя в замкнутом треугольнике, я наполнялась музыкой и ощущала невыразимое счастье! Сквозь льющиеся слезы совершенно четко видела много синей-синей воды. Она как будто дышала, потом поднималась и рассыпалась голубыми искрами. Искры достигали меня и приятно покалывали. В голове жила одна мысль — только бы это не кончалось! Только бы не кончалось! И Лина играла, играла, играла…

Но что интересно, когда я на самом деле увидела море, оно не произвело на меня того впечатления, к которому готовилась. В пути и даже еще собираясь, жила ожиданием чуда. И вот оно — море — передо мной! Огромное! Синее! Волны! Брызги! Умом восторгаюсь, а сердце молчит. Когда же увижу речушку в зарослях, озерко при луне, камышовое болотце на заре или ручей в лесу — душа играет!

А музыку, особенно серьезную, слушаю чаще всего одна. Даже на концертах не люблю сидеть с близкими — мешают. Видно, это из детства, от Лины…

«…это радость
со слезами на глазах…»

День Победы

Песня появилась через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Она потрясла нас всех своей точной, тонкой передачей (и в музыке, и в стихах) той атмосферы, того душевного состояния, какое переживали все, встречая победную весну.

9 мая 1945 года я была в санаторном детском саду, что находился на улице Осипенко. Запомнилось время между завтраком и обедом. Как-то очень светло было в группе. И тихо. Взрослых — никого, хотя обычно нас одних не оставляли. Дверь открыта. Движимая каким-то неясным волнением, я вышла из группы. Вышла и замерла на месте: в конце коридора, на фоне открытой двери, стояла мама! Мама не просто стояла, а обнималась с Анфисой Петровной, нашей строгой заведующей! При этом они что-то громко и радостно говорили. Потом, одинаковым движением, вынули из-за рукавов белые кружевные платочки и приложили к глазам. Тотчас, с уличной свежестью донесся до меня приятный, нежный аромат, а женщины продолжали стоять, говорить, улыбаться и плакать — одновременно.

Так я узнала про День Победы!

Вместе с этим в памяти всегда всплывает еще один день — день возвращения с войны моего папы — месяца три спустя, в самом разгаре лета. Было воскресенье. Мы собирались обедать. С каким грустным удовольствием вспоминаю я те наши застолья. Кушать садились всегда вместе — мама и пятеро ребят. Большой обеденный стол стоял посредине комнаты. К концу войны она казалась огромной, так как была почти пуста — большая часть мебели сожжена, для тепла, в маленькой железной печурке-буржуйке. Накрывать на стол — моя обязанность. Расставляю тарелки, они разные: сервизные давно обменены на еду. Перед тарелками раскладываю ложки, их иногда не хватает — занимают соседи. Вилок, ножей тоже нет, но они и не требуются. На середину стола ставлю соль в красивой прозрачной вазочке и продолговатую тарелку. На нее мама положит хлеб — ровно столько темных ломтиков, сколько человек сядет обедать. У каждого из нас было свое место. Мама — слева, возле супа, напротив — старшая сестра Лида, рядом с ней — младший брат Толя, у левого торца — средняя сестра Нина, у правого — старший брат Дима. Я как самая малая сидела рядом с мамой.

Как-то неразрезанная часть хлебной булки осталась лежать на столе, хотя обычно убиралась сразу — до следующей еды. Когда тарелки опустели, я загляделась на хлеб, и, видно, так выразителен был этот взгляд, что Дима не выдержал. Странным сдавленным голосом он произнес: «Мама, отрежь Милке хлеба!» И мама с готовностью и как будто даже с благодарностью быстро отрезала тонюсенький ломтик и протянула его мне. Я тоже с готовностью и великой радостью быстро съела эту черную сладость! И только потом ощутила необычайную тишину, увидела мамин печальный, любящий взгляд. Очень памятна мне эта минута!

Но я отвлеклась от нашего светлого дня лета сорок пятого. Когда все были за столом, кроме старшего брата (он уже служил в армии), мама напомнила мне, что надо взять ложку у соседей. Я бросилась бегом и тут же вернулась. Все с удивлением посмотрели на меня. Испуганно и тихо говорю: «Мама, там какой-то дяденька, военный!» Все повскакали с мест, бросились в коридор и стали обнимать «дяденьку». Это был папа. Когда он ушел на войну в сорок первом, мне было четыре года, а когда вернулся — шел девятый. Я не узнала его.

Папа привез мне два подарка. Первый — бордовая фетровая шапочка с фетровым же ремешком и черной пуговкой у левого уха. Мама назвала ее капор. Носила я этот капор постоянно и в школу, в сентябре, пошла в нем. А платье к школе сестра Нина сшила новое — из теплой подкладки заграничного плаща, что оказался в посылке, выданной нам в военкомате.

Вторым подарком был Московский Кремль — из плотного красного картона! Он мог раскладываться и тогда превращался в «настоящий» — с зубчатой стеной и башнями, увенчанными зеленовато-желтыми звездами, и его можно было ставить на стол. Самое необыкновенное было в том, что звезды в темноте светились! Не в силах дожидаться вечера, мы с ребятами нашего двора по нескольку раз в день забирались в шкаф, большой и совершенно пустой: все, что в нем было когда-то, износилось или обменялось на картошку. Мы свободно помещались в шкафу втроем, а то и вчетвером. Если же ребят было больше, забирались по очереди. Там, в темноте, затаив дыхание, раскрывали Кремль, и через короткое время его звезды — загорались! Общий восхищенный вздох сопровождал это возгорание! Затем следовала полная тишина. Тем, кто смотрел на звезды, она никогда не казалась долгой. Наоборот, когда оставшиеся вне шкафа ребята начинали нетерпеливо стучать по нему, те, что были внутри, кричали: «Подождите вы! Еще рано!» Так не хотелось расставаться с чудом.

И вот сейчас всякий раз, когда слышу песню «День Победы», я снова и снова вижу радостную, плачущую маму, входящего в комнату папу с орденом на груди и светящиеся звезды картонного Кремля.

«Это нам с тобою
все нам дорогое...»

Маслята

Летом 1945 года в двенадцати километрах от Тюмени был открыт пионерский лагерь — «Антипинский». В течение семи лет, начиная с самого первого заезда, я отдыхала в нем одну, а то и две смены. С транспортом тогда, говоря по-современному, была жуткая напряженка: автобусов не было, отвозили и привозили нас то на грузовике, то на лошади, в телеге, а однажды мы домой возвращались пешком.

В первый раз сбор был объявлен по адресу «Осипенко,1». На красивом деревянном «старинном» доме висела огромная неуклюжая вывеска с названием
конторы, нас отправлявшей, — «Промстрахкасса». Она портила уютный дом. Позже в нем разместили детские ясли, и он повеселел. У конторы было очень людно и шумно. Невдалеке стоял грузовик-полуторка. Нас тесно усадили на сколоченные поперек кузова деревянные скамейки. На машине, да еще так далеко и надолго, я ехала впервые. Большинство ребят были знакомы. Они громко разговаривали и смеялись, а когда выехали за город, стали петь — про костры, картошку, птицу чибис и еще про многое другое. Я не знала этих песен, они нравились. А еще мне очень нравились красные галстуки, хотелось иметь такой же и так же, четко и красиво, взмахивать руку к голове и говорить при встрече: «Салют!»

Провожая меня, мама разговаривала о чем-то с высокой, стройной, светловолосой женщиной. Как оказалось, это была директор лагеря — Зинаида Дмитриевна. Я ее запомнила очень хорошо — за доброту и улыбчивость. Она иногда подходила ко мне с каким-нибудь вопросом, видимо, по просьбе мамы: я оказалась самой малой в заезде.

Место, где располагался лагерь, полюбилось сразу и навсегда. Недавно ездила в Антипино. Ностальгически пыталась отыскать хоть какие-то остатки той прелести. Увы! Унылые многоэтажки обступали меня. А тогда… Километра за два до лагеря начиналась сосновая роща. Высокая, золотисто-зеленая, полная света и хвойной свежести, она всегда радовалась нам! Здесь, на большой поляне, в углублении в виде звезды, зажигались наши вечерние костры, знаменовавшие закрытие смены или завершение игры «Зарница».

Сразу за рощей открывался прямоугольный травяной простор. В левой части его стояло деревянное здание деревенской школы. В нем размещались наши спальные, столовая и кухня. Посередине — трибуна и высокая мачта, на которую под звуки горна и барабана поднимался флаг пионерской дружины. Позади рощи, школы и трибуны шел крутой берег Туры, заросший кустами шиповника, калины и черемухи. Рискуя свалиться, мы тайком совершали короткие спуски в это кустарниковое царство и находили там яркие, душистые, невероятно вкусные ягоды земляники.

Справа простор заканчивался большим оврагом. По краям его росли высокие сосны. Спускаясь, они становились все меньше и в самом низу превращались в пушистую поросль. Дно оврага было мягким и пестрым — от насыпавшейся пожелтевшей хвои и пробивающейся сквозь нее травы с белыми и розовыми шариками кашки. Множество тропинок сбегало ко дну со всех сторон. По самой широкой мы ходили к реке купаться: девочки шли степенно, о чем-нибудь рассуждая, мальчишки бежали, с гиканьем обгоняя нас, размахивая саблями из веток и воображая себя чапаевцами.

Самым запомнившимся мне событием той смены был необычный сончас, устроенный из-за жары прямо в овраге. Принесли матрацы, уложили их на дно оврага, и мир перевернулся. Сосны, многократно удлинившись, придерживали своими вершинами далекое-далекое небо. Когда все угомонились, стало слышно, как сосны шепчутся с ветром, радуясь нашему вторжению и наблюдая за нами. А мы радовались им и тоже наблюдали. Уже задремывая, я ощутила необычный приятный запах и посмотрела на землю. У самого изголовья стояли малюсенькие сосенки и елочки. Под одной из них — крошечные лоснящиеся светло-коричневые головки. Они скользнули мне в руки, упругие, нежные. Впервые видела я это чудо, но как-то сразу поняла — маслята! Мне хотелось закричать, показать всем мою находку, но был сончас, и я радовалась молча. С тех пор маслята — мои самые любимые грибы — милая, светлая память о детстве, о пионерлагере «Антипинский».